маленьким.
Представляя его лицо, я чувствую первый укол чего-то, отличного от злости. Легкий трепет предвкушения.
Мой сын был красивым. У него было умное лицо. Он выглядел сильным и смышленым.
Я мог бы познакомиться с ним, познакомиться как следует.
Должно быть, поэтому Симона и рассказала мне.
Она могла этого не делать, ведь я ничего не знал. Она могла продолжать выдавать Генри за своего племянника.
Я вспомнил, как спросил ее об этом тем вечером в «Хэритейдж-Хаусе». Девушка покраснела и замялась, прежде чем ответить. ЧЕРТ ВОЗЬМИ! Как я мог быть так глуп? Что девять лет назад, что сейчас, были сотни намеков на то, что происходит на самом деле.
Если бы я полетел в Лондон, я бы знал. Я бы увидел, что Симона беременна. Но я остался лелеять свою боль в Чикаго.
Я думал о том, чтобы последовать за ней. Сотню раз. Однажды я даже купил билет.
Но так и не полетел. Из-за гордости.
Я говорил себе, что не нужен ей и не смогу заставить ее изменить мнение.
Я никогда не думал, что может быть другая причина ее исчезновения. Что-то, помимо нас двоих.
Теперь я чувствую кое-что еще – вспышку сочувствия.
Потому что понимаю, как страшно ей должно было быть. Симоне было всего восемнадцать. Она едва справила совершеннолетие.
Я думаю о том, как сильно изменился с тех пор. Я был импульсивным и беспечным, принимал неправильные решения. Могу ли я винить ее за то, что она тоже приняла неверное решение?
Если оно вообще было неверным.
Я вспоминаю обо всех глупостях, что натворил за эти девять лет, – все конфликты, кровопролития, ошибки, которые я совершал…
Симона вырастила нашего сына в Европе, вдали от всего этого. Он был здоров, счастлив и в безопасности.
Я не могу радоваться тому, что она сделала это.
Но… я понимаю, почему.
Я вспоминаю, как она стояла в парке, дрожа от страха при мысли о том, чтó должна мне рассказать. Чего она так боялась? Думала, что я обижу ее? Опасалась, что я похищу ее сына?
Нет. Если бы она боялась этого, то не рассказала бы мне вовсе.
Но она рассказала… потому что любит меня. Потому что хотела, чтобы я познакомился с Генри спустя все эти годы, чтобы он узнал меня. И потому что… я думаю… надеюсь… потому что хотела быть со мной. Она хотела, чтобы мы стали семьей, как и должны были.
Я несусь по трассе на скорости сотню миль в час, и мне даже не нужно лавировать среди машин, потому что уже поздно и на дороге не так много других автомобилей.
Не отдавая себе в этом отчета, я еду в Саут-Шор и теперь понимаю, почему – не для того, чтобы посмотреть на высотку и на оставленное на ночь строительное оборудование.
Я хочу увидеть ее лицо.
Я подъезжаю к рекламному щиту в тот самый момент, когда реклама колы сменяется рекламой духов.
Лицо Симоны бьет меня как пощечина.
Она прекрасна. Мечтательна. И печальна. Да, она печальна, и я знаю это. Потому что все эти годы она стремилась ко мне, так же как я стремился к ней. Мы были две половинки одного целого, оторванные друг от друга, корчащиеся от боли и истекающие кровью, жаждущие воссоединения.
Она любит меня. А я люблю ее. Я не могу перестать ее любить.
Неважно, что она сделала, не важно, что может сделать в будущем. Я никогда не смогу ее разлюбить. Я готов отрубить себе руки ради этой женщины и освежевать себя заживо. Я не могу жить без нее, не хочу даже пытаться.
Простить ее – это не выбор. Я должен это сделать. Я не смогу жить иначе.
Потому что я не могу жить без нее. Я пытался много раз, и это не сработало. Ради нее я опущусь на колени и проползу по битому стеклу.
Стоит мне осознать это, как гнев покидает меня. Моя грудь пылает, но не от ярости.
Это просто любовь. Я чертовски люблю ее. Всегда любил и всегда буду любить.
Я паркуюсь перед рекламным щитом. Меня окружает ночная тишина.
Пока кто-то не садится на заднее сиденье.
Я вскрикиваю и оборачиваюсь, автоматически потянувшись к пистолету под сиденьем.
Затем я вижу, что это мальчик.
Мой сын.
Генри.
Он с беспокойством смотрит на меня, пытаясь пригладить кудри ладонью. Мальчик закусывает нижнюю губу с видом ребенка, который понимает, что у него неприятности.
На нем фланелевая пижама, темно-синяя с красной окантовкой. Я не могу отвести от него глаз.
Я был чертовски слеп. У него гладкая бронзовая сияющая кожа, как у Симоны. Но его кудряшки легче и светлее, а лицо более вытянутое, не такое квадратное, как у нее.
Более того, такая же форма лица была у Себа в его возрасте. У Генри такие же длинные ресницы, как у Неро и Аиды. Но цвет его глаз… они темно-темно карие. Почти черные.
Прямо как у меня.
Я замираю, глядя на него. Я молчу, неспособный произнести ни слова.
– Я… я спрятался на заднем сиденье, – объясняет Генри, что, в общем-то, и так понятно. – Простите, – сморщившись, добавляет он.
– Все в порядке, – успокаиваю его я.
Это первые слова, которые я говорю своему сыну.
Он отводит взгляд, но не может удержаться и снова смотрит на меня. Видно, что ему так же любопытно рассматривать меня, как и мне его, но мальчишка боится.
– Все нормально, – повторяю я, пытаясь его подбодрить. Я не очень-то умею разговаривать с детьми. У меня есть младшие братья и сестра, но это не то же самое, и они уже давно не дети.
– Я хотел познакомиться с тобой, – говорит он.
– Я тоже, – уверяю я сына. Затем я спрашиваю как можно мягче: – Твоя мама знает, где ты?
Генри мотает головой и выглядит еще более виноватым.
– Я улизнул, – признается он.
Меня радует его честность.
– Нам стоит ей позвонить, – говорю я.
Я набираю ее номер. Идет гудок, но затем включается голосовая почта. Симона не отвечает.
Она все еще расстроена из-за моей реакции. Должно быть, девушка еще не заметила, что Генри пропал. Возможно, она сейчас где-то плачет.
Я собираюсь ей написать, но Генри прерывает меня.
– Как так вышло, что ты никогда меня не навещал? – спрашивает он.
Я колеблюсь, не зная, что именно рассказывала ему Симона. Я мог бы обсудить это с ней, если бы не вышел из себя.
– А что говорила твоя мама?
– Она говорила,