Читать интересную книгу Чапаев и Пустота - Виктор Пелевин

Я промолчал.

– Поэтому разговоры о нереальности мира свидетельствуют не о высокой духовности, а совсем наоборот. Не принимая творения, вы тем самым не принимаете и Творца.

– Я не очень понимаю, что такое «духовность», – сказал я. – А что касается творца этого мира, то я с ним довольно коротко знаком.

– Вот как?

– Да-с. Его зовут Григорий Котовский, он живет в Париже, и, судя по тому, что мы видим за окнами вашей замечательной машины, он продолжает злоупотреблять кокаином.

– Это все, что вы можете про него сказать?

– Пожалуй, еще я могу сказать, что голова у него сейчас залеплена пластырем.

– Понятно. Вы, позвольте спросить, из какой психиатрической больницы сбежали?

Я задумался.

– Кажется, из семнадцатой. Да, точно, там у дверей была такая синяя вывеска, и на ней была цифра семнадцать. И еще было написано, что больница образцовая.

Машина затормозила.

Я поглядел в окно. За ним было здание консерватории. Мы были где-то рядом с «Табакеркой».

– Слушайте, – сказал я, – давайте спросим дорогу.

– Я вас дальше не повезу, – сказал господин. – Вылезайте из машины ко всем чертям.

Пожав плечами, я открыл дверь и вылез. Каплеобразный автомобиль сорвался с места и укатил в направлении Кремля. Было обидно, что моя попытка говорить откровенно и искренне натолкнулась на такой прием. Впрочем, к моменту, когда я добрался до угла консерватории, я уже полностью обустроил бородатого господина со всеми его чертями.

Я огляделся по сторонам. Улица определенно была мне знакома. Я прошел по ней с полсотни метров и увидел поворот направо. И почти сразу же за ним была знакомая подворотня, у которой автомобиль фон Эрнена остановился в ту памятную зимнюю ночь. Она была такой же в точности, как и тогда, только, кажется, изменился цвет дома. И еще на мостовой перед подворотней стояло множество разноцветных машин самых разнообразных очертаний.

Быстро пройдя невыразимо угнетающий двор, я оказался перед дверью, над которой торчал футуристический козырек из стекла и стали. К козырьку была прикреплена небольшая вывеска:

ИВАН БЫК

John Bull Pubis International

Несколько соседних с дверью окон, закрытых полуспущенными розовыми гардинами, светились; из-за них доносился заунывно-механический звук неясного инструмента.

Я потянул на себя дверь. За ней открылся короткий коридор, увешанный тяжелыми шубами и пальто; в его конце была неожиданно грубая стальная дверь. Навстречу мне поднялся с табурета похожий на преступника человек в канареечном пиджаке с золотыми пуговицами; в руке у него была странного вида телефонная трубка с оборванным проводом, от которого оставался кусок длиной не более дюйма. Я готов был поклясться, что за секунду перед тем, как встать мне навстречу, он говорил в эту трубку, от возбуждения покачивая ногой, причем держал ее неправильно – так, что обрывок провода был вверху. Эта трогательная детская способность полностью погружаться в свои фантазии, совершенно необычная для такого громилы, заставила меня испытать к нему нечто вроде симпатии.

– У нас вход только для членов клуба, – сказал он.

– Слушайте, – сказал я, – я тут совсем недавно был с двумя приятелями, помните? Вас еще прикладом в пах ударили.

На недобром лице канареечного господина проступили усталость и отвращение.

– Помните? – переспросил я.

– Помню, – сказал он. – Но ведь мы уже заплатили.

– Я не за деньгами, – ответил я. – Мне бы хотелось просто посидеть у вас. Поверьте, я буду здесь недолго.

Канареечный господин вымученно улыбнулся, открыл стальную дверь, за которой висела бархатная штора, откинул ее, и я вошел в полутемный зал.

Место изменилось мало – оно по прежнему напоминало ресторан средней руки с претензией на шик. За небольшими квадратными столиками в густых клубах дыма сидела пестрая публика. Кажется, кто-то курил гашиш. Освещала все это большая круглая люстра странного вида – она медленно вращалась вокруг оси, и по залу, словно лунные зайчики, плыли пятна тусклого света. На меня никто не обратил внимания, и я сел за пустой столик недалеко от входа.

Зал кончался ярко освещенной эстрадой, где за небольшим клавишным органчиком стоял мужчина средних лет с черной звериной бородой на широкоскулом лице и волчьим голосом пел:

Не убивай – не убивал.Не предавай – не предавал.Не пожалей – отдам последнюю рубаху.Не укради – вот тут я дал, вот тут я дал в натуре маху…

Это был припев. Кажется, в песне шла речь о христианских заповедях, но рассматривались они под несколько странным углом. Непривычная для меня манера пения, видимо, была близка собравшимся в зале – каждый раз, когда повторялось загадочное «вот тут я дал в натуре маху», над залом проносился шелестящий аплодисмент, и певец, не переставая ласкать огромными ладонями свой инструмент, слегка кланялся.

Мне стало чуть грустно. Я всегда гордился своей способностью понимать новейшие веяния в искусстве и узнавать то вечное и неизменное, что скрывалось за неожиданной и изощренной формой, но сейчас разрыв между моим привычным опытом и тем, что я видел, был слишком велик. Впрочем, объяснение могло быть простым – кто-то говорил мне, что Котовский до своего знакомства с Чапаевым был чуть ли не уголовником, и именно здесь могла скрываться причина моей полной неспособности расшифровать эту странную культуру, проявления которой ставили меня в тупик еще в сумасшедшем доме.

Портьера у входа колыхнулась, и оттуда высунулся человек в канареечном пиджаке, по-прежнему сжимающий в руке телефонную трубку. Он щелкнул пальцами и кивнул на мой столик. Тотчас передо мной вырос половой в черном пиджаке и бабочке. В руках у него была кожаная папка с меню.

– Что будем кушать? – спросил он.

– Есть я не хочу, – ответил я, – а вот водочки бы выпил с удовольствием. Озяб.

– «Смирнофф»? «Столичная»? «Абсолют»?

– «Абсолют», – ответил я. – И еще мне хотелось бы… Как бы это сказать… Чего-нибудь растормаживающего.

Половой с сомнением поглядел на меня, потом повернулся к канареечному господину и сделал какой-то шулерский жест. Канареечный господин кивнул. Тогда половой склонился к моему уху и прошептал:

– Псилоцибы? Барбитураты? Экстаз?

Секунду или две я мысленно взвешивал эти иероглифы.

– Знаете что? Возьмите экстаз и растворите его в абсолюте. Будет в самый раз.

Половой еще раз повернулся к канареечному господину, еле заметно пожал плечами и крутанул пальцами у виска. Тот гневно наморщился и опять кивнул головой.

На моем столе появилась пепельница и ваза с бумажными салфетками. Последнее было очень кстати. Я вытащил из кармана ручку, которую стащил у Жербунова, взял салфетку и хотел было начать писать, как вдруг заметил, что ручка кончается не пером, а дырой, очень похожей на обрез ствола. Я развинтил ее, и на стол выпал небольшой патрон с черной свинцовой пулей без оболочки, вроде тех, что продают к ружьям «Монтекристо». Это остроумное изобретение было весьма кстати – без браунинга в кармане брюк я чувствовал себя немного шарлатаном. Аккуратно вставив патрон на место, я завинтил ручку и жестом попросил бледного господина в канареечном пиджаке дать мне что-нибудь пишущее.

Подошел половой с подносом, на котором стоял стакан.

– Ваш заказ, – сказал он.

Залпом выпив водку, я принял из рук канареечного господина самопишущее перо и углубился в работу. Сначала слова никак не хотели слушаться, но потом заунывные звуки органа подхватили меня, понесли, и подходящий текст был готов буквально через десять минут.

К этому времени бородатый певец исчез. Я не заметил момента его ухода со сцены, потому что музыка все время продолжала звучать. Это было очень странно – играл целый невидимый оркестр, минимум из десяти инструментов, но музыкантов не было видно. Причем это явно было не радио, к которому я привык в лечебнице, и не граммофонная запись – звук был очень чистым и, несомненно, живым. Моя растерянность прошла, когда я догадался, что это действует принесенная половым смесь. Я стал вслушиваться в музыку и вдруг четко различил фразу на английском языке, которую хриплый голос пропел где-то совсем рядом с моим ухом:

You had to stand beneath my windowwith your bagel and your drumwhile I was waiting for the miracle –for the miracle to come…[7]

Я вздрогнул.

Это и был знак, которого я ждал. Ясно это было по словам «miracle», «drum»[8] (это, бесспорно, относилось к Котовскому) и «bagel» (тут ни в каких комментариях не было нужды). Правда, певец, кажется, не вполне владел английским – он произносил «bagel»[9] как «bugle»[10], но это было неважно. Сидеть дальше в этом прокуренном зале не имело смысла. Я встал и, покачиваясь, неторопливо поплыл к сцене через пульсирующий аквариум зала.