В поездке его сопровождал теперь секретарь Людвиг Гайст, состоявший при нем с 1795 года; достаточно образованный молодой человек 23 лет, знавший латынь, проявлявший интерес к ботанике и даже умевший играть на органе. В своих письмах Гёте и Шиллер именовали его «спиритус».[39] Ему хватало работы, ведь Гёте был внимательным путешественником и свои наблюдения и впечатления от увиденного стремился зафиксировать на бумаге, поэтому Гайст должен был заносить под его диктовку в дневник все, что, на взгляд Гёте, заслуживало того, чтобы быть отмеченным; это были и краткие замечания в одно-два слова, беглые, делаемые по ходу, и более развернутые описания, сформулированные задним числом; некоторыми из своих впечатлений он делился в письмах к Кристиане, к Шиллеру, герцогу. Верно служившего ему Гайста он не упоминает в них ни словом, также и тот в собственном дневнике обходил своего патрона молчанием. Записи, сделанные в этом путешествии, которое вопреки первоначальному замыслу ограничилось Швейцарией, Гёте потом не обработал, хотя и хранил их отдельно как «Материалы путешествия в Швейцарию». Эти путевые записки были изданы позднее Эккерманом под названием «Из поездки в Швейцарию через Франкфурт, Гейдельберг, Штутгарт и Тюбинген в 1797 году»; последующими издателями они еще тщательно пересматривались и приводились в порядок.
Начиная с Франкфурта этот путешественник, которым руководил «скептический реализм» (запись от 19 августа), ведет целенаправленные наблюдения. Он завел себе особые тетради, «куда я собираю всякого рода официальные бумаги, попадающиеся мне, газеты, еженедельники, извлечения из проповедей, приказы, афиши, прейскуранты, а затем заношу туда и все, что я вижу и замечаю, равно как и свои непосредственные суждения» (XIII, 151); так накапливались материалы, которые в будущем могли быть использованы при написании больших работ. В обширных записках зафиксировано все, что привлекло его внимание во Франкфурте: они содержат суждения о театре, декорациях спектакля и игре актеров, общую характеристику французов, с которыми ему довелось столкнуться («француз ни минуты не бывает спокоен» — XIII, 148), замечания об итальянских газетах, которые ему приносили, и об их политическом направлении. Он видит изменения, происшедшие в жизни родного города, и новые, обозначившиеся тенденции развития. «Публика большого города», отмечает он, живет в «беспрерывном водовороте добывания средств существования и потребления», все удовольствия, даже театр, служат здесь только развлечению — такова атмосфера большого города, в котором господствуют уже коммерция и деньги. Он размышляет над способом застройки в старом и новом Франкфурте и приходит к выводу, что целесообразнее было бы строить новые жилые дома с учетом того, чтобы их легко можно было сдавать внаем сразу нескольким семьям. «Житель Франкфурта, для которого все является товаром, должен и свой собственный дом рассматривать не иначе как товар». Это уже не поверхностные замечания — они затрагивают новые тенденции в жизни древнего города патрициев; наблюдая ее, Гёте признавался, что его нередко «охватывала тоска по долине Заале» (XIII, 152). Родительский дом на Гроссер хиршграбен был продан; он жил в квартире на Россмаркт, откуда открывался прекрасный вид, госпожа советница переехала сюда два года назад. 25 августа он покинул город. Прощание с матерью было прощанием навсегда: больше он уже не видел ее — она умерла в 1808 году.
22 августа, еще во Франкфурте, его посетил один молодой человек с видом «несколько подавленным и болезненным»; но он «действительно мил и при всей скромности, даже робости, прямодушен» (XIII, 153); Шиллер узнал из письма Гёте от 23 августа 1797 года: «Вчера побывал у меня Гёльтерлейн». Это была последняя встреча Гёльдерлина, служившего тогда домашним учителем у Гонтаров, и Гёте, у которого тот надеялся получить совет, одобрение и поддержку.
Еще в ноябре 1794 года Гёльдерлин (его фрагмент «Гипериона» и стихотворение «Судьба» были опубликованы в «Талии») писал с огорчением своему другу Нейферу, как во время посещения Шиллера на его квартире в Йене он в «сидевшем в глубине комнаты» незнакомце, который никак не проявил себя в течение длительного времени: ни голосом, ни каким-либо особым выражением лица, — не признал Гёте. Потом он побывал у него в Веймаре и пришел в восторг от того, что «нашел столько человечности в столь великом человеке» (письмо Гегелю от 26 января 1795 г.); после он еще не раз встречал Гёте у Шиллера в Йене. 20 июня 1797 года Гёльдерлин прислал Шиллеру первый том уже завершенного романа «Гиперион» вместе с двумя стихотворениями — «Скиталец» и «К эфиру». Осознавая в себе недюжинную поэтическую силу, он отважился в сопроводительном письме к великому поэту на уверенный, полный достоинства тон: «Мне достанет духа и способности к суждению, чтобы сделать себя независимым от любых судей и метров […]». Шиллер переслал стихотворения Гёте, с тем чтобы он оценил их, но не назвал при этом автора. Мнение Гёте, оставшееся для Гёльдерлина неизвестным, было двойственно: он не высказался против их публикации и даже обнаружил в обоих стихотворениях «поэтические задатки», но считал, что «сами по себе они поэта еще не делают», и советовал предложить автору выбрать и описать «какой-нибудь совсем простой идиллический случай», «тогда бы скорей можно было судить, как ему удается живописать человека, к чему, в конце концов, все и сводится» (Шиллеру, 28 июня 1797 г. — XIII, 138). Потом, узнав, что автор стихотворений — Гёльдерлин, Гёте признавался, что на него повеяло от них чем-то «шиллеровским» (1 июля 1797 г.); Шиллер и сам находил в этих стихотворениях «многое от своего былого облика» (Переписка, 287). Но в чем обнаруживал себя Гёльдерлин как самобытный поэт уже и в стихотворении «К эфиру» — с его интонациями гимна и открывающейся перспективой мира в его всеохватывающей гармонии, — осталось для обоих скрытым. Гостя во Франкфурте наверняка задело и смутило, когда так восхитивший его некогда человек из Веймара посоветовал ему «писать небольшие стихотворения и выбирать для каждого по-человечески интересную тему» (Гёте — Шиллеру, 23 августа 1797 г. — XIII, 153). Гёльдерлин устремляется мыслью уже в иные дали. С его торжеством «богов» и с его скорбью о нынешнем жалком времени предложение «писать небольшие стихотворения» и «живописать человека» он мог счесть для себя едва ли не оскорблением. В его письмах с тех пор имя Гёте упоминалось всего только два раза — когда в 1803–1804 годах речь шла о пересылке перевода Софокла.
Сам Гёте, насколько мы знаем, ни разу не писал Гёльдерлину. Каково было его мнение об «Эмпедокле», переводах Софокла, гимнах — неизвестно. Знаком ли он был с ними вообще? Ведь многое было опубликовано лишь спустя годы после его смерти…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});