Читать интересную книгу Барсуки - Леонид Леонов

Мишка сильно вздохнул и уже вытаращил-было глаза, но поборол минутную свою вспышку, – покряхтел и сильно пригладил правый ус.

– Ты не смейся, не собака... Смотри, зашибить тебя могу. Раз я тебя люблю, значит и власть над тобой имею!

– Откуда ж твоя власть? – кусала губы Настя. – Спас ты меня... так ведь я тебе заплатила! – она встала, взяла с гвоздя кожан, накинула на плечи и снова села.

– Зачем ты маешь меня, Настька, так? Я к тебе не без дела пришел!.. Пришел сказать, что полный каюк нам. У мужиков не спокойно, Юда там... Мишка, точно отчаявшись, скривил губы и погладил усы. – А вот в соседней губернии и вправду, говорят, начинается. Вот я и говорю тебе, что мне сердце велит! Лето мы с тобой в лесах перекочуем, а потом сызнова гульнем. А здесь нашей свечке неделя сроку всего, а там потухнет. – Мишка стал говорить тише. – Семен из упрямства не пойдет! Он ровно безумный какой-то теперь... разъела его нужда эта, подкрепленье, подкрепленье! Расея! – сипло захохотал он, а руки держал в боки. – Расея! словно Расея-то за морем, гора такая... А мы и есть Расея! Я – Расея! – сердито с раздутыми ноздрями ткнул себя Мишка в грудь. – И откуда он слова-то такие выковыривает, дурак... – Он оглянулся на дверь.

– Ничего, это ветер, – предупредила Настя. – Ты говори, говории... Я его сейчас жду... Вот до его прихода и говори!..

Мишка раскачивался на табуретке, как бы томимый жаждой и страстью, глядел на голые руки и тяжело опускал взор.

– ... себя обманывает и нас всех в яму ведет. Он тебя не любит. У него свое есть! А ты ему заместо вина, ты пьяная... ты как отрава пьяная, как вино! Ишь, как ноздря-то ходит, ишь! Ходи, ходи, бубни-козыри!.. словно в смертном недуге выкрикивал Мишка. – А ты мне всякая мила. Ну, что ж, и Дунька во мне другого голубила... и ты меня чужими словами травила. На чужих пирах объедки жру, ровно вор какой! – хохотал он с лицом, почти исказившимся.

– Ты где охрип-то так? – спокойно спросила Настя и, заметив Мишкины взгляды, зябко запахнулась в кожан.

– Там... – широко махнул на дверь Мишка, приходя в себя. – Лунища счас светит, холодная... Ветром от нее дует. Чорт!..

Настя встала, подошла к нему и подсела на краешек его табуретки.

– Ты все сказал?.. – спросила она и вкрадчиво погладила его волосы.

– А что еще?.. – насторожился Мишка и отодвинулся чуть-чуть.

– Ну, слушай тогда, я тебя слушала. Теперь ты! – она движением плеч сбросила кожан на пол, и села так, что могла видеть Мишкино лицо. Было такое, словно вычерпывали кувшинами буйную Мишкину волю взмахи отяжелевших Настиных ресниц. – Нет, ты не отвертывайся! Ты мне в лицо гляди, вот так! Видишь, какая я... Хорошая, плохая?.. Ну, отвечай... ты!

– Да-а... – невнятно мычал Мишка. – Ничего себе...

– Ну вот! Не он убил, а это он у Брыкина украл, я знаю. И теперь все озлятся, что Половинкина он выпустил, не дал потешиться всей этой... дряни! – прибавила она с трудом и не думала раскаиваться в неверно выпрыгнувшем слове. – А я вот жду его, Мишка, и каждая кровиночка во мне тлеет... Сколько кровинок – столько пожаров! Понимаешь? Напрягись и пойми! Ах, ты ведь не знаешь, какой он... Он – как река, вот! Мы не видим всего, потому что маленькие, да он и сам себя не видит!.. – она, раскачиваясь и заплетя на колене руки, озабоченно опустила глаза и вот прибавила. – Знаешь, Мишка... ведь ужасно это трудно вот... любить такого!..

И так долго бредила Настя, безжалостно бередя Мишку. Семен пришел поздно. Когда он здоровался с Мишкой – оба хотели скрыть свои обоюдные замешательства друг перед другом. – Настя сказала шумно и радостно:

– Сеня, знаешь... – она положила руку на плечо Мишки, понуро глядевшего на ползшую по столу землемерку. Землемерка, раскачиваясь, ползла от огня, и, по мере удаления ее, удлинялась ее тень. – Он меня тут бежать уговаривал!.. – Настя внимательно следила за Семеном и, едва тот сделал движение рукой, перебила его. – Но он не уйдет, не бойся. Он с нами будет, до самого конца! Ты знаешь, Сеня... он ведь тоже ужасно хороший, только он – ну вот как бы...

– Жамши меня мать родила... Хлеб в поле жала и родила! Вот я такой и вышел! – грубо усмехнулся Мишка и, не взглянув на Настю, пошел вон из землянки.

XXI. Встреча в можжевеле.

Записка, подписанная Павлом, звала Семена не на переговоры по барсуковским делам, как предполагал Юда, взмучивая барсуковские воображения, а совсем для иного. «Узнал я, что это ты и есть Семен Барсук... слышал о тебе... хочу повидаться, узнать, во что ты вырос». Местом встречи назначалась ямина на опушке Кривоносова бора, сто сорок шагов от дороги, двадцать – от повалившейся сосны. «И приходи по хорошему, завтра в полудень без оружья: нам и слов хватит. И без провожатых приходи... и я тоже один приду!» – Тон записки был таков, словно Павел не сомневался в Семеновом согласии.

Воспоминания о брате взволновали Семена, горечь и недоумение охватили его. Ночь, те два часа, что оставались после ухода от Насти до рассвета, он не спал, а просидел на своем пеньке, глядя в пустой луг и ожидая восхода. Солнце взошло как-то сразу и не в меру ретиво, и скоро начала разливаться в воздухе духота, покуда еще смиряемая утренней влагой. Начало дня обещало к исходу своему – грозу, – первовесеннюю проливную. Уже когда Семен выезжал на место свиданья с Павлом, повевало едкой пылью по дорогам, а кусты разлохматились, нахохлились, пряча лист от солнца и пыли. Вез Семена Барыков, но ехал еще и Супонев, не безоружный: под соломой, на дне подводы спрятаны две винтовки.

Желтое солнце взбиралось все выше по небу, совсем ровному и синему до синевы мрака, что сразу же и отметил Барыков.

– Ишь какое!.. – ткнул он кнутом в небо. – Черное...

Супонев откликнулся:

– Широта-а! – и вдруг, в ответ своим мыслям ото всего сердца обратился к Семену: – эх, Семен Савельич, не понимаешь ты мужиковского сердца!..

Так они и ехали. На седьмой версте от землянок встретили толстую бабу из Попузина, – гремела телега, тряслась баба, и щеки у ней тряслись. Ее расспрашивал Семен, остановив подводу, крепко ли стоит у них Советская власть, не шатается ли. Попузинка отвечала, что-де крепко, что-де не шатается. И опять ехали, пока не указал Супонев, лениво копаясь в носу, на поваленное дерево:

– Не там ли?..

Семен соскочил с подводы и огляделся. Никого еще не было здесь кроме них. На молодой траве не виднелось ни копытного, ни колесного следа. Вправо, в полуверсте, змеился овражек; – ближайший его берег полого сходил вниз. Туда и велел Семен съехать Барыкову, там и дожидать – его ли самого, его ли свиста. Сам он недолго постоял у ямины, ковыряя палкой траву, – надоело, да и солнце жгло, несмотря на белую его рубаху. Он подался в лес, бесцельно околачивая палкой сухие сучки елей. А был май, полз копытень под ногами, цвела голубель. Ее восковые, розово-белые цветы хрупко торчали на малых кустках, как крохотные ушки, настороженные слушать тишину утра, проникнутую влагой и острой лесной прелью. «Еще не приехал, – сообразил Семен. – Можно будет подглядеть, один приедет Павел, или нет»... И тотчас же эхом отозвалось внутри, что затем и приехал не один, чтобы хоть чем-нибудь воспротивиться надвигающейся издалека, жесткой воле Павла. Боясь упустить приезд Павла, он ходил по лесу вблизи самой опушки, делая как бы круги. Вдруг понял, что круги эти и есть признак его волненья. Несколько мгновений колебалось в нем неуверенное желание уехать назад, не повидавшись с Павлом. Он остановился и ударил палкой по толстой ели. Палка сломалась, осколок ее упал невдали. Уже с обломком в руке он продолжал ходить, ощущая в себе какой-то дерзкий напор.

Вверху застучал дятел. Запрокинув голову, Семен глядел, как выколачивал дятел съедобное из сосновой коры, за кору же и держась, быстрым и ловким клювом. Стук был непрерывен, мелок и быстр. Странное оцепенение нашло на Семена, кровь прилила к шее, шея затекла, а он все глядел на дятла и на небо, видное за ним. «Ишь ведь как, ровно молотком работаешь! А я не могу так, как дятел, – текла по телу оцепенелая мысль, – потому что у меня голова большая, а у него маленькая...» Вдруг Семену стало как-то чудно и любопытно; он подошел к дереву и сам постучал в него лбом, стараясь достигнуть дятловой быстроты и четкости в ударе. Четкость звука, как и быстрота, вовсе не удавались. Он хотел уже вторично попробовать, но обернулся неожиданно для самого себя и, облившись расслабляющей дрожью, увидел Павла. – Он узнал его сразу, несмотря на преграду прошедших лет, стоявшую между ними подобно мутному стеклу. Хромой, живой, настоящий, Павел сидел на дереве, положа руки себе на колени, и задумчиво следил за бородатым, вздумавшим подражать дятлу...

– Я тебя и не заметил тут, – в замешательстве сказал Семен, идя к брату и потирая красноту лба. – Ты давно тут?..

– Да уж минут двадцать сижу... – ответил Павел, вставая. – Я вот тут и сидел все время.

– Что ж ты мне не сказал, что ты тут? – обиженно упрекнул Семен.

– Да я думал, что ты видишь меня... А нарочно показываешь, что не заметил, – просто объяснил Павел. – А сперва-то я и не узнал тебя. Вижу, какой-то в белой рубахе...