Читать интересную книгу Кирза и лира - Владислав Вишневский

Но мы всё это играли, правда, закрыв двойные оркестровые двери на замок, и почти всегда на «пиано». Чтоб не услышали.

У Женьки еще было одно отличительное достоинство — собственный тромбон. Причем, фирменный, импортный, и естественно, дорогой. Не у каждого нашего сверхсрочника-музыканта был свой инструмент вообще, а импортный тем более. Кроме, конечно, мундштуков. Тут уж, хвастались удобством, легкостью мундштука, кто, где, как и за какие «башли» достал. Хвастались, наравне с количеством одномоментно, зараз, на спор, выпитого пива… Тромбон у Женьки из белого металла, с желтой, золотом, витиеватой эмблемой. И собственный, специальный какой-то, под Женькины губы, мундштук. Высший класс музыкантской оснастки. Женька держал его строго в жестком футляре или в руках, или на коленях — берёг таким образом. У старших наших музыкантов, у сверхсрочников, было своё мнение на этот счет, вернее два мнения: Одно: «И на хера это было в армию везти такой дорогой — свой! — инструмент!..» — в смысле, дурак. И второе: «Молодой» еще иметь такие вещи!» В смысле, не заслужил ещё, потому, как молодой, сопляк. Но, это было их мнение, не больше. Мы видели — завидуют. Завидуют, конечно! Иногда сверхсрочники брали, с разрешения, попробовать «звучок» Женькиного инструмента. Он давал, но без мундштука, и стоял рядом, оберегая от небрежности. Отгудев, вслушиваясь, поджав губы, удовлетворенно покачивая головой, сверхсрочники возвращали, говоря: «Ни чё инструментик… ни чё. — Сохраняя «статус-кво», добавляли. — И лучше бывает. Вон, у Сёмина, из окружного оркестра, видал тромбончик, да?». Женька, понимая их «деликатность», хмыкал, мол, тромбон, как тромбон, дело, мол, не в этом, а в яйцах, которые тому танцору мешают. В общем, пусть завидуют. Тромбон Женьке привезли родственники из дома.

Еще один срочник — большой барабан — Алексей Светлов, он же контрабасист. До армии учился в ДМШа (детской музыкальной школе) по классу виолончели. Родители когда-то, говорит, как насели, как насели… Изнасиловали, можно сказать, морально и загнали в музыкалку, заставили. Лёшка, естественно, говорит, жутко стеснялся этой своей «балалайки», и непременной бабочки под горлом. О том «чудном» времени он вообще вспоминает только с кислой миной, как о сплошной «детской великой освободительной войне». Так уж, говорит, трудно далось досидеть до конца школы. Мы представляем, искренне сочувствуем, если каждый поход в музыкалку под властным конвоем бабушки (ефрейтора, как её называл Лёшка) и все отчёты потом — бой в осаде. Полностью отсидев программу, сдав там всё, как бабушка-ефрейтор велела, Лёшка неожиданно увлекся игрой в Доме культуры «Железнодорожников» в эстрадном оркестре на младшем родственнике виолончели — на контрабасе. Вроде разница только в размерах инструментов, а вот увлёкся. «Руководитель оркестра — вот такой вот мужик, чуваки! — классическим джазом увлек. Представляете?! Вот это музыка. Вот была жизнь, чуваки, как во-сне: Дюк Эллингтон, Глен Миллер, Цфасман… Такие имена, такая музыка, чуваки!.. Одно слово — джаз». Запросто «пилил» там, говорит, и смычком.

У нас конечно не джаз, поэтому он в ансамбле играет на домре бас. Ну, понятно, что это далеко не то. Что ж делать? Родине виднее, где служить нашему Лёхе Светлову. На то она, как говорится, и Родина. Свою фанерную треуголку он не уважает, не эстрадный контрабас, как-никак, но в русском народном оркестре он на месте, незаменим — руки поставлены, техника хорошая, читает ноты с листа, артистичен. «Наша школа! — говорит старшина оркестра Харченко, гордясь хорошим музыкантом, — виртуоз парень. Кстати, берите пример, товарищи срочники. Далеко пойдет рядовой Светлов, далеко». В этом месте всегда кто-нибудь из сверхсрочников обязательно добавляет: «Пока милиционер не остановит, ага». Ха, завистники! Понятно, они. Мы-то знаем, Леха просто балуется на этой домре, природный артист потому что. А в военном духовом оркестре он небрежно машет колотушкой. С равнодушной миной шлёпает, плющит бычью шкуру барабана. Там вообще ему просто.

Теперь о нём самом. О внешних отличительных данных. Ну-ка, Лёха, повернись-ка, отрок…

Что вам сказать… В общем-то, и нечего вроде пока. Метр восемьдесят, худой, поэтому кажется ещё выше. Прическа — под «ноль», под машинку значит; уши естественно торчат; глаза большие и серые, ввалились, — не с блинов парень, с учебки только что, но блестят любопытством и озорством. Нос чуть коротковат и курносится. Курносится не сам по себе, а часто принудительно. Алексей постоянно шмыгает носом, и коротко проводит ладошкой снизу вверх, проглаживает нос, задирает зачем-то. Привычка, говорит, такая, с детства. Музыканты-сверхсрочники язвят: «Это пройдет, — друг-другу подмигивая, говорят, — женится, руки найдут другую забаву. Ага! У бабы, промеж ног! Ха-ха». Мы их не слушаем. Такие «взрослые» пророчества мы пропускаем про меж ушей. Кстати, руки у Лёшки длинные, пальцы рук тоже, но сильные. Это понятно, подергай-ка, тугие струны год за годом! Что еще?.. Про одежду можно не говорить, у всех она одинаковая — мешком. У него, к этому, еще и ноги худые, значит, голенища болтаются. «Велосипед» Лёха крутит, кто это видел, здорово и эмоционально. Что еще за велосипед такой в армии? Ну, это шутка у нас такая, кто не знает, с учебки, классная причем — бросишь незаметно в голенище окурок, и через пять минут, наблюдаешь мощный финишный спурт «велогонщика». Не в прямом, конечно, смысле велогонщика, а парня этого, у кого ноги в голенищах тонкие и болтаются. Весело так всем, ага! Да ничего особенного, игра такая… У него шаркающая пятками сапог походка, сутулые плечи — как бы обнимающие женские формы любимой виолы… нчели. На лице маска скуки и глубокой меланхолии… Тут понятно, мы все такие — замеланхолишь, когда впереди три года строгой изоляции от… да-да, именно от жизни, девочек, горячих и желанных, и от джаза тоже, и от нормальной еды, от мороженого, крем-соды… Короче, это Лёха Светлов. Хороший парень, нормальный пацан.

А вот нам на встречу, как по заказу, «скачет» и Артур. Почему скачет? А иначе он еще ходить не может. Стиль, говорит, такой у него с гражданки сохранился «попрыгучий», боксерский. На Сахалине и на Камчатке все так, он говорит, ходят, точно. Потому что все лучшие боксеры именно там, и именно с детства… (а я думал, там все прыгают, чтоб не замёрзнуть!) В этом и философия, и стиль его жизни.

Об Артуре.

Артур Дорошенко, с Сахалина, девятнадцать лет, — баян, альтушка, гитара и вокал. Жизнерадостный, симпатичный парень с налетом какой-то жутко северной национальности человек. Весьма сложный, по первому взгляду, сплав холодных ген и горячих хромосом, при резком взбалтывании дающих эффект горячего южного темперамента, с элементами небольшого землетрясения либо взрыва. Меньше атомного, правда, но всё же в тротиловом эквиваленте. Как эти невидимые ХГ и ГХ (холодные гены, горячие хромосомы) неведомым образом соединились в нём, предстоит отдельное научное исследование Нам сейчас некогда этим заниматься, пусть уж его потомки разбираются — потом, не сейчас. Подвижный и энергичный, как ртуть, пацан, накачанный через край свободолюбивыми и честолюбивыми амбициями и жизненной энергией. С лицом и фигурой начинающего боксера, с соответствующей внешней визиткой — приплюснутым носом, толстыми губами, резкими и задиристыми движениями рук и ног, как на показательных бойцовских выступлениях. Тут же, мгновенно, что называется — не отходя от кассы, готовый постоять за честь и достоинство неведомого нам какого-то далёкого Сахалина, вместе с его заливом Лаперуза и еще чем-то там неведомым и туманным, и за себя самого, естественно.

На репетициях же и концертах у него наоборот — умильное, прилежное выражение лица, сосредоточенно приподнятые бровки, наморщенный лоб, в знак слияния с гармонической канвой музыкального произведения, изящные скромные ямочки на толстых щеках, чуть заостренное к подбородку вытянутое лицо, чувственный, искрящийся задором и скрытой хохмой взгляд, дополняют едва сдерживаемую, возвышенную артистическую натуру. Это Артур. Или Ара, по-нашему. Тоже вундеркинд или самородок, не знаю, что точнее.

У нас все такие. Да!

И я — тарелки, — круглые такие, большие, блестящие, турецкие — Павел Пронин, баянист, значит. О себе, если откровенно, как о других ребятах, я так «бодро» не могу сказать, это точно.

В музыканты я не собирался, в артисты, тем более, что еще хорошего о себе сказать и не знаю. Так же коротко острижен, так же одет, как и все, так же задирист, так же внутренне и внешне дезориентирован на привычные жизненные ценности и установки… Поясню.

Случается, — резко бултыхнёшь закрытую банку в крепких руках, раскрутишь в ней всё содержимое, что там в ней было, к чёрт… в смысле вверх тормашками, и поставишь резко потом на стол. Внутри в ней всё ещё дико кувыркается, перемешивается. И не понятно пока, где верх, где низ, и вообще, за каким это х… в смысле к чему это всё было?! Это я в натуре и есть сейчас, армией раскрученный, на голову поставленный, если образно. И не знаю я еще себя, только же все начинается. Ещё утро моей жизни, если образно. Ещё не встал человек, не поднялся… Именно! Не встал, не поднялся, только глаза раскрыл, а тут тебя, оба-на, мешком по башке, бабах, в смысле в армию, и смотрят, ну как она тебе, наша жизнь, пацан, ничего или еще добавить по тыкве?.. Если образно…