Читать интересную книгу Поездка в горы и обратно - Миколас Слуцкис

— Еще минутку — и прибежит! — Девушка умоляюще сложила ручки на груди, когда он щелкнул было замком портфеля. Трамваи уже не гремели. Можно было подумать, что они обе сговорились.

Р. шмыгнула в дверь около полуночи — туфли в руках, на губах улыбка. Столкнулась с ним нос к носу. С пылающего лица тут же сошло оживление.

— Ты? Не ждала. — Запах алкоголя забил аромат тибетского чая.

— Вижу. — Алоизас удержался, едва не закатил пощечину.

— Ревизия собственности?

Сразу протрезвев, Р. овладела собою, поинтересовалась, ужинал ли он. Под радостное кивание бурятки — да, о да! — принялась рассказывать, что впуталась в неприятную историю. Переходя улицу Горького, случайно стала свидетельницей аварии. Под колесами автобуса погибла женщина — побежала через улицу на красный свет. Предполагается самоубийство. Ее потрясли это событие и допрос. Возвращаясь из милиции, зашла в ресторан на Белорусском вокзале и выдула стакан вина.

— Это тебе не Вильнюс, тут большой город, — сказала Р., и сильнее, чем томительное ожидание, чем появление в полночь, ошеломило его такое легкое отречение от их общего прошлого. Ведь Вильнюс — это исхоженные ими улочки старого города, где они перекидывались английскими фразами, их мечты и надежды.

Бурятка собралась было куда-то уходить со своей подушкой, Алоизас запротестовал. Улегся на полу, возле порога, чувствуя, как кто-то тупым ножом скоблит лицо, грудь. Заискивающий, виноватый шепоток Р. не гасил боли. Он не отвечал. Скоро услыхал ее сонное посапывание. От выпитого Р. дышала неспокойно, присвистывая, она не проснулась, когда он, нащупав туфли, выскользнул в коридор. На деревянной, неуютно скрипящей лестнице его догнала бурятка:

— Что ей передать? Не уходите так, ничего не сказав. Это страшно — все равно что убить человека.

— Передайте… передайте… — Ему стало жалко хорошую девушку. — Ноги моей тут больше не будет, если она немедленно не приедет… в Вильнюс.

И убежал.

Угроза ли подействовала или Р. бросилась вслед за ним, гонимая оскорбленным чувством, но только она вскоре приехала. Уже за одно это Алоизас готов был многое простить ей, закрыв глаза на то, что изменяет собственному credo — никому не уступать. Однако в Вильнюсе дела у них пошли не лучше, чем в Москве. Свидание омрачала горечь предыдущих встреч, особенно последней. Оба были полны той тревожной московской полночью и, вновь сойдясь вместе, не докопались до ее подоплеки, боясь еще больше запутаться. Даже если бы Р. и очень хотела, все равно была бы уже неспособна приобщиться к жизни, от которой отвыкла, слиться с воспоминаниями, которые трогали, но уже не согревали. В парках подросли кусты и деревья, поднялись кварталы многоэтажных домов, а улочки старого города захлестывала новая волна молодежи. Не взвихривался воздух вокруг светлой головки Р., не шептались встречные при ее появлении. На площади перед замком их обогнала прыткая пара шоколадного цвета, мужчина и женщина. Вот кого рассматривали во все глаза! Старик в соломенной шляпе, потная молодая толстуха с двумя огромными сумками и ватага детишек устремились за ними, не скрывая своего восторга.

— Деревня, большая деревня, — услышал Алоизас шепот. — Живут на краю света. Негров не видели! Do you understand me?

— I understood everything you said[9]. — Алоизас ответил бы злее — не хотел раздражать и так уже рассерженную.

Они слонялись по городу в поисках того, чего уже не было, — скорее всего не было их самих, прежних. Несколько по привычке произнесенных английских фраз лишь подчеркнули отчуждение Р. Как бы невзначай заговорила она о возвращении в Москву. Хочешь не хочешь, но ступни твои прикипели к чужому, пусть и временному месту, становится важным реферат коллеги-бурятки, тоскуешь по ворчанию тети Маши.

— Не осчастливишь ли своим визитом Гертруду?

Алоизасу нужна была опора; он, как и предполагал, нашел ее под крышей сестры. Благосклонность Гертруды взломала лед, намерзший меж двумя берегами — вчерашним и сегодняшним. Час-другой Р. принадлежала старому городу, его медленному образу жизни. Аспирантку известного московского института Гертруда приняла еще лучше, чем студентку-выпускницу, и радовалась ей. Они по-приятельски беседовали, внезапно сблизившись, не замечая его хмурого лица. Несколько раз гостью одарили теплой улыбкой, одобрили ее внешний вид. Под согласные кивки сестры та разбирала плюсы и минусы московской жизни. Аналитические способности, самостоятельность и смелость Гертруда ценила выше, чем эмоциональность.

Беседа протекала под праздничное позвякивание вытащенных из буфета серебра и хрусталя. Они обменялись мнениями по животрепещущему вопросу культуры быта.

— Уже сегодня наши люди могли бы жить красивее, — доказывала гостья. — Оправдываемся нищим прошлым чуть ли не времен крепостного права.

— Это уж ваша, молодых интеллигентов, миссия — привить людям современное понимание, — мягко перебила Гертруда.

— Наша? Пока доверят нам эту задачу, мы будем уже старыми! — горячо возразила Р. — Страшно подумать, как летят дни. Лучшие дни!

Алоизас не мог надивиться терпению Гертруды.

— Современная молодежь часто сама не знает, чего хочет. Признайтесь, разве не так?

— Кто не знает, а кто очень даже хорошо знает! — вспыхнули глаза Р., будто сейчас она поделится сокровенным. — Возьмем меня… Иногда, честно говоря, начинаю сомневаться. Но твердо знаю, что красиво, чего хочу, без чего не могла бы жить!

Да, она знает, это главное, минуты слабости бывают у всех. Гертруда покосилась на Алоизаса, словно переводя ему высказывание гостьи и сопровождая его сочувственным комментарием.

— Подчас чувствуешь себя такой одинокой, — пожаловалась Р., перехватив взгляд Гертруды. Захотелось испытать, как далеко простирается расположение к ней этого дома.

Гертруда кольнула глазами молчащего брата, и Алоизас понял, что его отношения с Р., давно перешагнувшие грань дружбы, не составляют тайны для сестры. Она поощряет их медленное развитие, видимо усматривая в этом двойную гарантию: против поспешности решающего шага, то есть против нежелательного раннего брака, и против опасности, что их обоюдное чувство может увянуть.

Больше Гертруда не провоцировала исповедь Р.

— Какое красивое у вас кольцо! — Своим негибким пальцем она прикоснулась к тонкому пальчику Р., точнее говоря — к кольцу с нефритовым глазком.

— Очень люблю этот камешек. — Р. кокетливо прижала его к губам, яснее, чем словами, хвастаясь, что кольцо подарено Алоизасом.

В свою очередь Алоизас подумал, что сестре известно и о материальной помощи, которую он оказывает Р. Что-то запоет Гертруда? Разве не видит, как она издевается? Присваивает меня, выставляя на обозрение мою слабость? Мою кровоточащую рану? Стыдно? Правлю ее диссертацию — начиная с запятых, набиваю фактами и мыслями целые главы! — но почему стесняюсь своего явного бескорыстия? Подкидываю сотню-другую не за то, что переспал с ней, но почему самому больно, будто плачу именно за это? Еще несколько денежных переводов — и начну считать, сколько моего капитала вложено в обаяние этого существа! Сначала буду считать, гордясь, не от скупости, постепенно стану практичнее. Буду требовать любви, сжимая в кулаке квитанции. Чего ж ты молчишь, Герта, почему не сунешь ей под нос эту мерзость, эту завернутую в лопух лягушку? Лягушек она боится, визжит, невзначай наступив, однако не вздрагивает от шелеста банкнота в кармане халатика. Пора бы ей понять, в какое двусмысленное положение ставит меня, на какие муки обрекает. Так огорчает это унижение, что я уже сомневаюсь, смогу ли, дождавшись счастливого конца, забыть обиду. Боюсь: буду мелочно мстить за испытанное унижение, не удержусь и ляпну, что единственная причина ее благосклонности — выгода. Буду мстить ей или… другой! С другой женщиной, если она когда-нибудь появится, я буду страшен. Не просто требователен — мелочно, безумно мнителен. Меня самого отталкивает мой будущий жестокий образ. Спасибо, Герта, что не отвернулась от бедняжки Р., как весь город, но если об этот нефрит я в кровь разобью сердце — берегись меня и ты! Конец тогда крепости твоей эгоистичной любви, которую я многократно разрушал, однако из жалости не разбивал фундамент! Конец твоим мечтам о гордости нашего рода! А если ты, сестренка, нарочно? Все знаешь, все предвидишь и не перестаешь подталкивать меня к катастрофе лишь затем, чтобы потом милостиво поднять рухнувшего? Видишь, какой я гадкий?

Эти слова Алоизас выкричит Гертруде позже и будет не прав, потому что она тоже заблуждалась, полагая, что дирижирует спектаклем — издали, не форсируя и не давая ему разладиться. Действие не могла тогда остановить или изменить чья-либо воля, даже самой Р., если бы она внезапно заразилась от Алоизаса угрызениями совести. Тем более не чувствовала она своей вины, что с самого начала предоставила ему право выбора. I love you! Помните? А в тот вечер, как принято было в этом доме, когда приходили уважаемые люди, Гертруда молола кофе ручной мельничкой. Алоизас отхлебывал ароматный напиток, и настроение его улучшалось. Они с Р. тут, где пахнет домом — пусть не их домом! — а будущее за горами — не думать о нем, не переживать. Будущее непроглядно, как пелена облаков над Вильнюсом, Москвой или еще каким-нибудь местом на нашей планете, которое скоро вклинится в их жизнь, и вклинится весьма роковым образом.