В один из дней Матвей принес на самолет два тюбика краски и полез в кабину. Посидел, выбирая место на приборной доске, и принялся за работу. Ниже и чуть правее авиагоризонта, так, чтобы всегда было видно, нарисовал перекрещивающиеся зеленую веточку и красный штык — любимый символ Островского, его веру в торжество жизни, веру в необходимость борьбы за эту жизнь, за ее справедливость.
Лейтенант Пошиванов вел свою эскадрилью на фронт. Но летел он не впереди нее, а во второй замыкающей шестерке, шел в затылок ведущей группе, которую возглавлял только что назначенный к нему заместитель — Ловкачев.
Такой порядок перелета Степан определил для обучения Ловкачева, который еще ни разу не командовал хотя бы двумя самолетами как командир звена и не испытывал на себе тяжести командирской ответственности за свои действия.
Для комэска место во главе группы было не ново, но чувствовал он себя не совсем спокойно, не успел еще привыкнуть к тому обстоятельству, что его бывший командир оказался у него в подчинении на правах рядового летчика-штрафника. И хотя трений с Осиповым никаких после суда не возникало, но он все время чувствовал предупредительность и вежливую официальность с его стороны, настороженность всей эскадрильи в их взаимоотношениях. Самолет Осипова с большой цифрой тринадцать на фюзеляже шел сейчас у него ведомым — слева. И ему подумалось: «Эта цифра для Матвея все время была счастливая. Пусть и сейчас ему повезет. Он должен обязательно оправдать себя. А я постараюсь помочь».
Беспокойства ориентировка не вызвала — под самолетами тянулась железная дорога Москва — Ленинград. И эта простота полета до города Калинина создала ощущение свободного времени. Внизу плыл безрадостный, со снежной проседью, пейзаж поздней осени. Стылая унылость лесов и деревень отбила всякую охоту к рассматриванию земли. И ему захотелось подумать о чем-то другом, не относящемся непосредственно к полету.
Проверив связь с Ловкачевым, Степан вспомнил приезд к ним главного конструктора Ил-2 и разговор с ним.
Улыбнулся хитрости главного, который, видать, специально устроил «базар» из разговора, чтобы побольше высказалось нетерпеливых, кто помоложе. Поперебирал в памяти говоривших. И получалось, что, в общем-то, летчики говорили о прицеле, который неудачно расположен. Поэтому при вынужденных посадках пилоты разбивали об него голову. Потом стали говорить о недостатках одноместного самолета и связанных с этим потерях от фашистских истребителей.
Когда же «неорганизованный» разговор сам по себе затих, главный конструктор добрался до них, начальников. А какой он, Степан, к черту, начальник в таком разговоре, что он мог толкового сказать этому хитрюге инженеру, который, говорят, раньше и сам летал.
И опять при этом воспоминании появилась скупая улыбка на плоском удлиненном лице.
— Вот вы, товарищ лейтенант, как уже порядочно повоевавший человек, что по этому поводу скажете?
Вспомнил ответ свой и вновь посчитал его правильным.
— Что думаю? Думаю, что Ил-2 никогда не будет маневрировать как истребитель, да еще с бомбами. К тому же мы больше смотрим на землю, на ней врага ищем. Поэтому можно и прозевать истребителя. А в бою побеждает тот, кто раньше бьет. По-моему, если стрелка посадить с хорошим пулеметом, то это уже будет здорово. Потери будут меньше.
Вспомнил и прощание. Конструктор обещал учесть их критику и предложения в самые короткие сроки.
«Посмотрим, если доживем, какие это короткие сроки и усовершенствования будут».
Не знал Пошиванов, да и большие командиры, что штурмовик был задуман двухместным, с воздушным стрелком в задней кабине. И этот задел не был уничтожен. Что Ильюшину надо просто достать старые чертежи и расчеты, показать уже на опыте войны жизненность и необходимость своей идеи и запустить ее в дело. Поэтому-то главный и заверил летчиков о коротких сроках.
Показался Калинин, начавшая замерзать, покрытая ледяным «салом» Волга. Ловкачев развернул эскадрилью на запад. Слева на самолеты надвигался Ржевский плацдарм фашистских войск, а справа — Демянский «аппендицит».
Нарисованная на карте красным карандашом линия фронта бежала неправильным крутом по лесам и болотам, оставив на чужой стороне Ржев, Смоленск, Невель, Великие Луки, Демянск.
«Горлышко и сама колба, — подумал Степан. — Лишь бы ее не захлопнули. А то уже так было в этом году под Харьковом: влезли, да не все обратно выбрались».
Прибытие на фронт сразу нескольких полков штурмовиков не осталось незамеченным для гитлеровского командования. При летной погоде воздушные разведчики Люфтваффе стали усиленно бороздить небо. За ними появились и бомбардировщики. Полку Митрохина не суждено было спрятаться в пестроте перелесков и полян. Три полка самолетов и три их батальона обеспечения, штабы, лазареты, склады и столовые, и все это на одном аэродроме, невозможно было скрыть от врага.
Бомбили чаще ночью. Как только сбрасывались САБы[10], зенитная артиллерия старалась их сбить, чтобы лишить возможности немецких штурмовиков провести прицельное бомбометание. 37-миллиметровые пушки расстреливали висевшие в небе «фонари», а средний калибр с помощью прожекторов и звукоулавливателей начинал охоту за «юнкерсами».
Зенитчики и прожектористы сражались с врагом, а всем остальным было не до сна — тревожно ждали взрывов бомб и окончания налета, постоянно помня, что свистящая бомба — «чужая». Ухо и сердце постоянно были настороже.
Днем на аэродроме действовали другие законы: по воздушной тревоге дежурные истребители взлетали на отражение налета, зенитчики всем скопом вели огонь по фашистским самолетам, а все свободные от боя люди разбегались по окопам и землянкам.
В полукилометре от деревни, в которой жил полк, ближе к аэродрому, на маленьком болотистом островке стояла зенитная батарея. Когда она вела огонь, в домиках звякали переклеенные бумажными лентами стекла, открывались двери, а воздушные волны от выстрелов больно били по ушам. Осипов же обрадовался такому соседству, потому что давно искал возможность для изучения принципов организации и ведения огня батареей среднего или крупного калибра. Раньше ему удалось побывать несколько раз у зенитчиков малокалиберной артиллерии, и он после этих посещений почувствовал себя увереннее в зенитном огне противника, так как хорошо представлял действия врага и возможные его ошибки.
На батарее Матвей был уже своим человеком. Если удавалось, то по сигналу воздушной тревоги он бежал не в щель, а к зенитчикам, стремясь в бою постичь их премудрости и законы ведения огня.
Вот и сейчас, пробежав около семисот метров, он был на батарее.
Все номера уже заняли свои места. Батарея приготовилась к бою, но самолетов еще не было слышно и видно. Наконец дежурный телефонист высоким голосом прокричал:
— Внимание! Квадрат тридцать два, курс девяносто, самолеты противника!
Широкие раструбы звукоулавливателей нашли группу, и действия расчетов, движение артиллерийских стволов приобрели осмысленность.
Наконец ухо уловило угрозу, идущую сверху. Густой басовитый звук нарастал. Показались две группы «юнкерсов» — вражеская атака надвигалась. Но Осипова интересовали не «юнкерсы». Он смотрел за действиями расчетов и их командиров. Смотрел и слушал. Матвей хотел найти в бою батареи секунды, которые позволят ему там, наверху, использовать их с выгодой для себя, позволят сделать огонь менее опасным. Девятый номер доложил:
— Цель поймана!
Восьмой и седьмой прокричали:
— Совмещение есть!
Слышится голос второго:
— Совмещение есть!
— Огонь!
Голос комбата прозвучал резко. Рубанул воздух опущенный флажок Бой начался.
Залп…
Батарея зло рявкнула железными глотками, земля под ней прогнулась, с лязгом открылись замки и выбросили со звоном и дымом стреляные гильзы. Орудия проглотили с рук подносчиков по новому снаряду, и снова залп.