— Ванцетти, поедем в Степновск, — сказал Рогов. — Машина в порядке?
— Подобные вопросы настоящего шофера обижают… — Недружелюбно ответил Ванцетти. — Когда выезжать?
— Через полчаса. Съезди ко мне, захвати мой чемодан.
— Можно идти?
— Да, иди.
«Видно, вышколен этот Ванцетти, строг и четок в ответах, как солдат, — подумал Рогов, когда шофер ушел. — А что? Очень хорошо. Мне нравится и его военная выправка и краткие ответы. Именно такой шофер и нужен…»
Рогов снова нажал кнопку: искать ее уже не пришлось. Вошедшую Любовь Сергеевну попросил соединить по телефону сперва с председателем райпотребсоюза Завгородним, а затем с Логутенковым. Спросив у Завгороднего, много ли в настоящее время на складе промышленных товаров и каких, Рогов строго-настрого предупредил, чтобы в дни конференции товары на складе не держать и обеспечить широкий ассортимент. Сказал и о буфете для делегатов, и о качестве обедов, и о разнообразном выборе блюд.
— Не тревожьтесь, Евгений Николаевич, все будет в ажуре, — ответил Завгородний. — Я же все отлично понимаю!
— Так и должно быть: надо все понимать!
Логутенкову сказал мягко, приветливо:
— Жди меня, Илья Васильевич! Отправляюсь к Румянцеву и по пути загляну к тебе. Да, да, ты прав, у Ивана Павловича дело ко мне весьма важное. Догадался? Нетрудно догадаться? Ну, то-то! Только, слышишь, Иван Васильевич, никаких накрытых столов! Говоришь, невозможно без накрытого стола? Ну, я — то твое хлебосольство знаю. Но сегодня никак нельзя! Запрещаю! Ведь я буду у тебя проездом, заскочу на минутку и умоляю ничего такого-эдакого застольного не устраивать!
Когда он, довольный своим разговором с Логутенковым, положил трубку, в кабинет, не постучав, вошла редактор районной газеты Раиса Марсова. Эта молодая, привлекательная женщина нравилась Рогову давно, еще с того времени, когда он первый раз увидел ее в этом же кабинете. Перед заседанием бюро Коломийцев поднялся и как-то излишне торжественно сказал:
«Товарищи члены бюро! Представляю вам Раису Альбертовну Марсову — нашего нового редактора. Она прибыла к нам из столицы нашей Родины. Как это говорится, прошу любить и жаловать!»
И так как Коломийцев почему-то ударение сделал на слове «любить», то глаза и лица у членов бюро сразу повеселели. «Прелестная бабенка! — подумал тогда Рогов. — И Коломийцев правильно сказал: ее надо любить! Вот только непонятно, что заставило Марсову поменять Москву на Усть-Калитвинскую…» В перерыве Рогов уже разговаривал с ней, а затем на всех заседаниях, искоса и незаметно для других, поглядывал на ее яркие губы, на большие, слегка оттененные краской карие глаза. Он попытался было ухаживать за ней, но безуспешно. Как-то летом предложил поехать в верховье Кубани и там, в горах и при луне, половить форель.
«Забросим подпуска на самой быстрине, — говорил он. — В лунную ночь форель резвится и очень хорошо идет на крючок».
«Евгений Николаевич, пусть себе форель резвится, а мы с вами не будем, — сказала Марсова, удивленно подняв тонкие брови и мило улыбнувшись Рогову. — И если в лунную ночь форель хорошо ловится, то и ловите ее без меня».
«Раиса, это почему же без вас?»
«Да потому, Евгений Николаевич, что без меня спокойнее вам будет и на рыбалке и дома».
«А мне так хочется ловить форель не одному, а с вами».
«Так ведь на каждое хотение есть терпение», — смеясь сказала Марсова.
«Эх, Раиса, смотрю на вас и не могу попять: что заставило такую красивую женщину покинуть столицу и приехать в нашу станичную глушь?»
«И не поймете. Я приехала сюда потому, что из серенького листка, который именуется «Усть-Калитвинской правдой», хочу сделать газету, отвечающую запросам времени».
«Какие же они, эти запросы?»
«Вот вы, руководитель, задумывались ли над тем, почему у районной газеты такой мизерный тиражик? — спросила Марсова. — Да потому, что ее не читают. А не читают потому, что читать-то в ней нечего. А в газете должно быть чтиво, то есть все то интересное, что есть в жизни и что вообще весело читать. Не нравоучения, не дидактика, а веселое и занимательное чтиво! Не поучать, не наставлять, а заинтересовывать».
«И как же вы этого добьетесь?»
Марсова промолчала.
В это утро Марсова показалась Рогову еще привлекательнее и еще милее. Она и улыбалась как-то понимающе, точно бы уже знала о звонке Румянцева и радовалась тому, что Рогов едет в Степновск. На ней был нарядный, мелкой вязки шерстяной костюм: жакет, облегающий тонкую талию, и узкая, короткая юбчонка. Старательно подпудренное лицо ее выражало восторг, в веселых глазах таилась усмешка.
— Привет, Евгений! — сказала она, подавая руку. — Ну что? Своего дождался? Едешь-таки к Румянцеву?
— Да, еду. А тебе откуда об этом известно?
— Такова моя профессия: журналисты наперед все знают, — сказала Марсова, радуя Рогова и улыбкой и белизной мелких зубов. — Да ведь я и не сомневалась, что пригласят не Сухомлинова, а именно тебя.
— Вот как! Интересно, почему ты в этом не сомневалась?
— Хотя бы потому, что Евгений Рогов умеет себя показать.
— Что значит — «умеет себя показать»? Хорошо это или плохо?
— Женечка, не напрашивайся на комплименты!
— Эх, Раиса, Раиса, и что ты есть за женщина! Мечта!
— Нравлюсь?
— Нравишься — не то слово! Мужчине невозможно смотреть на тебя спокойно. Вот в чем суть.
— А ты и не смотри.
— Красивая ты баба! А живешь одна, как былиночка в поле. — Рогов вдруг обнял Марсову и привлек ее к себе. — И некому эту былиночку приголубить и приласкать!
— Ну, ну! Без вольностей!
— А ведь я до сих пор жалею, что мы тогда не поехали ловить форель.
— Вот станешь первым, мы эту нашу ошибку исправим.
— Теперь-то уж вряд ли. — Рогов скучно посмотрел на смеющуюся глазами Марсову. — Теперь-то нам с тобой придется заниматься не ловлей форели, а делами района. Я даже хочу уже сейчас просить тебя, чтобы на бюро ты приходила без этого… без особой привлекательности.
— А куда же ее девать, эту особую привлекательность?
— Но можно же, скажем, опускать юбку ниже колен? И вообще…
— Колени мои тебя испугали?
— Не в том дело, что они меня испугали, дело в приличии, — рассудительно говорил Рогов. — Меня-то не испугаешь! Но что получается! Заседают члены бюро, решают важные дела, а ты привлекаешь к своей особе их нездоровое внимание и мешаешь им трезво мыслить. Если старик Коломийцев все тебе дозволял, то при мне ничего подобного быть не должно!
— Шутник же ты, Женя! — сдерживая смех, сказала Марсова. — Я к тебе по делу. Поговори с Румянцевым насчет шрифтов и печатной машины. Больше года хлопочу, а добиться ничего не могу. А без шрифтов и без новой машины мне трудно. Помоги, Евгений!
— Ладно, поговорю.
Митрохин принес доклад в новой папке. Рогов сунул папку в свой вместительный портфель, надел пальто, шапку. Еще крепче, нежели при встрече, пожал Митрохину руку. За руку попрощался с Марсовой и Любовью Сергеевной, смотревшей на него все так же удивленно и испуганно. Пружиня ногами, стройный, довольный собой, Рогов легко, вприпрыжку, спустился по лестнице. Новая райкомовская «Волга» уже поджидала у подъезда. Рогов сел рядом с Ванцетти, кивнул вышедшим проводить Митрохину и Любови Сергеевне, и машина прошуршала по заиндевелой улице.
— По пути завернем к Логутенкову, — сказал Рогов.
Глава 4
В степи — белым-бело. Куда ни посмотри, что ни окинь взглядом — всюду под низким захмаренным небом лежала ледяная корка. Она укрывала и кукурузные будылья, и пожухлую, блеклую стерню, и неяркие зеленя. Прозрачная, как целлофан, похожая на широченную скатерть, она на зеленях имела оттенок зеленый, на пахоте — темный, на стерне и кукурузе — серый. Когда же сквозь тучи ненадолго пробивалось солнце, скатерть, сколько было видно, блестела и вспыхивала, точно ее поджигали изнутри и не могли поджечь. И над этим искрящимся простором низко, кучно проплывали грачи, блестя своими воронеными крыльями, да изредка, весь в инее, как в муке, перепрыгивал дорогу перед самыми колесами зайчишка. Резина крошила ледок, машину заносило, покачивало. Ванцетти вел ее по скользкому шоссе, не сбавляя скорости, и вел уверенно. Это нравилось Рогову. «Отличный водитель. Обязательно сохраню его при себе, — подумал он. — С таким не страшно ехать в любую погоду и по любой дороге. Но надобно о нем проявить заботу, создать условия…»
Он знал, что у райкомовского шофера немалая семья — двое детей, жена и старуха мать, а квартира плохая и тесная, и он спросил:
— Ванцетти, как у тебя с жильем?
— Все так же. Без перемен.
— Ничего, перемены будут.
— Об этом мне уже сколько раз говорилось.
— Но я — то еще не говорил? А теперь говорю я, Рогов!