Читать интересную книгу Детская книга - Антония Байетт

— Гризель, по-моему, ты надо мной издеваешься.

— Нет, нет. Во мне есть какой-то разумный кусочек, который знает, что я просто пользуюсь своим возлюбленным Тоби, чтобы научиться быть влюбленной, в безопасных условиях, если можно так выразиться. И еще есть неразумный кусочек, который при виде его весь ахает и чуть не падает в обморок. Разве с тобой такого никогда не бывает?

— Нет, — сурово и правдиво ответила Дороти. Девочки непонятно отчего вдруг расхохотались. И смеялись до упаду.

Проспер Кейн был доволен своими детьми. Уэллвуды беспокоились за Тома. В нем появилась склонность к одиночеству — неожиданная и вроде бы не совсем естественная. Чарльз благополучно выдержал экзамены. А Том — нет. Он хорошо сдал геометрию с зоологией и провалил все остальное, в том числе английский, для чего нужно было очень сильно постараться. Это удивило Хамфри и Олив, а также Тоби и Татаринова — оба преподавателя ожидали, что Том сдаст экзамены лучше Чарльза. Том лишь сказал, что, видимо, не смог собраться. Все это мероприятие — когда ты сидишь и пишешь, а тебя торопят — казалось ему слишком оторванным от реальности. Хамфри спросил Тома, что он собирается делать дальше. Том явно не знал. Он всегда был занят. Он проводил дни на ногах — в лесах, на холмах, даже не думая о том, что можно выбраться за пределы гигантской чаши, английской сельской равнины, зажатой между Северным и Южным Даунсом. Он, кажется, не возражал против одиночества — Дороти, с которой он раньше был очень близок, теперь жила у Гризельды едва ли не больше, чем дома, и яростно сражалась с физикой, химией и зоологией. Том подружился, не особо сближаясь, с лесниками и фермерскими мальчишками — он умел долго стоять, облокотившись на изгородь, и задавать вопросы о кроликах, фазанах, форели и щуке. Он сидел у рек с удочками и лесками, наблюдая за водорослями и тенями там, где зависала в течении или пряталась под камнем рыба. Он тренировался подбираться к зайцам и кроликам, как рекомендовал Ричард Джеффрис, — тихо и твердо, чтобы звери не слышали ритма двуногой ходьбы. Руки он прижимал к бокам: Джеффрис считал, что человеческие руки так же пугают зверей, как зубы, когти и запах других хищников. Том научился ловко подкрадываться к отдыхающим зайцам, замирать в лесу на закате и ждать часа, когда барсуки, сопя, вылезают из нор. Он чуял их, словно и сам был диким зверем. Он проводил многие часы, упорно тренируя воображение, чтобы понять потребности и пределы физических возможностей пчелы или горихвостки, медяницы или болотной курочки, кукушки, несущей яйца, или невольной приемной матери ее чудовищного подменыша. Он пересчитывал разнообразные виды трав на краю пашни, птиц, гнездящихся в изгороди, или тварей, живущих в глинистом пруду, откуда с хлюпаньем пили коровы, пахнущие сеном, навозом и молоком. Том не считал это подготовкой к какому-то определенному образу жизни. Он не собирался «стать» натуралистом или охотником-спортсменом и не испытывал интереса к профессии лесника. Он постоянно читал — у него в сумке всегда была книга, — но читал только два вида книг. Во-первых, труды натуралистов, особенно Джеффриса, чье глубоко укорененное, мягкое, типично английское мистическое восприятие английской почвы казалось Тому частью его собственного тела. И еще он читал и перечитывал романтические сочинения Уильяма Морриса о трагических любовниках, чудовищных опасностях и бесконечных путешествиях; в том числе и «Вести ниоткуда», с идиллически счастливыми ремесленниками, живущими в каменных домиках и собирающими богатый урожай овощей, цветов, винограда и меда. Многих книг он избегал. Он чурался описаний сексуальных авантюр: они вызывали у него, как он говорил себе, отвращение и скуку, но в глубине души он отчасти догадывался, что на самом деле это своего рода страх. В отличие от многих детей фабианцев и ренегатов из высшего общества, вроде Чарльза-Карла, Том не читал гневных описаний тяжелой жизни рабочего класса в Манчестере и Лондоне, Ливерпуле и Бирмингеме. Не читал он, что, возможно, удивительнее для мальчика с его наклонностями, и литературы о путешествиях за пределы Англии. Индия не занимала его воображения, как и североамериканские равнины или южноамериканские джунгли. Он знал, что в южноафриканском вельде идут жестокие бои, что там упорные и упрямые буры противостоят британскому империализму, но воображение не тянуло его в битву, не заставляло получать раны и отступать. Еще менее он интересовался участью чернокожих или смуглых аборигенов дальних стран. Воображение влекло его в меловые норы ос-отшельниц или к небесно-голубым бабочкам, откладывающим яйца в гнезда муравьев. Он читал труды Дарвина о земляных червях и принял — не особенно задумываясь — взгляды Дарвина на природу, в том числе взгляд на людей как на животных, понятие о постоянной яростной борьбе за существование и преодоление. Том интересовался половой жизнью английских животных — он много знал о спаривании куниц, о разведении призовых собак и лошадей. Любовь занимала его как что-то далекое и безнадежное, существующее в мире любовных романов. Он ходил по земле, подмечая, как разведчик или охотник, свежесломанную веточку, разбросанную кучку камней, необычно плотные заросли ежевики, раздвоенный отпечаток копыта лани, дыры, проделанные в дерне хищными клювами. Казалось, он присутствует только для того, чтобы молча воспринимать все окружающее, и сам об этом знает. Под землей, в придуманном царстве скальных туннелей и винтовых лестниц, путешествовал искатель, лишенный тени, со своим верным отрядом, не старея, не сходя с дороги, все приближаясь к темной королеве, которая ткала свои сети, силки, саваны.

Олив Уэллвуд бывала в доме Проспера Кейна, покрытом пылью строительных работ, сотрясаемом ударами молотов и кранов. Она по секрету рассказала Кейну, что беспокоится за сына. Она знала, что Кейн находит эту материнскую заботу привлекательной; поэтому намеренно создавала впечатление теплоты и беспомощности; но поняла, ощутив укол страха, что по-настоящему беспокоится за Тома. У него раньше был такой солнечный характер, сказала она, он всегда был такой милый, такой умный. А теперь он только слоняется по окрестностям, совершенно бесцельно, и у него вовсе нет друзей.

— Он как будто стал другим, совершенно незнакомым человеком, — сказала она.

Майор Кейн ответил, что, возможно, это нормально для отношений детей и родителей. Дети вырастают и отдаляются. Да, сказала Олив, но ведь Том не то чтобы отдалился, она как раз об этом и говорит. Он не удалился прочь, а ушел в себя, изящно сформулировала Олив.

Она взяла руку Проспера в свои.

— Я думала, может быть, Джулиан… кажется, они с Джулианом друг другу нравились… Я подумала, может быть, Джулиан приедет и… погуляет с ним, поговорит?

Кейн подумал, что всегда непросто брать в союзники одного представителя молодого поколения против другого. Он осторожно сказал, что знает: Джулиан переживал, когда Том сбежал из Марло.

— Тогда-то все и началось, — заметила Олив. — Я не хочу, чтобы вы просили Джулиана что-либо выведать у Тома, это было бы очень неразумно. Я просто хочу, чтобы он с ним походил, поговорил.

Так что Джулиан написал Тому письмо, пригласив его в поход по Нью-Форесту. Он написал (и не соврал), что хочет убраться подальше от Лондона и учебы. Он писал, что они смогут ночевать то под открытым небом, то на постоялых дворах. Том ответил не сразу, но потом прислал бесцветную почтовую открытку, гласившую, что он пойдет с удовольствием.

Снова увидев Тома, Джулиан понял, что всегда был в него влюблен. Или (ибо Джулиан всегда умел мыслить двояко), что ему нужно тешить себя фантазией, что он всегда был в него влюблен. Том в восемнадцать лет был красив той же красотой, что и в двенадцать, — та же стремительная, робкая, неуклюжая грация, то же идеально соразмерное лицо, те же — ибо теперь у Джулиана был кое-какой опыт — прекрасные ягодицы под фланелевыми штанами. Том был все так же похож на статую — с копной медовых волос и длинными золотыми ресницами, которые почти касались щек, когда он моргал. Рот был безмолвен и спокоен, а странная внезапная волосатость — и лица, и тела — лишь подчеркивала сходство со статуей, словно кутая красоту в покрывала. Мужчины, любящие юношей, подумал Джулиан, любят просто красоту в отличие от мужчин, которые любят девушек. Некоторые красивые девушки производили то же чистое впечатление красоты, что и красивые мальчики, но девушек оценивали как будущих матерей, поэтому их красота была отягощена дополнительным смыслом. Джулиан не питал иллюзий, что поцелуй или касание каким-то образом дадут ему доступ к общению с душой Тома. Тело же Тома было для Джулиана непроницаемо. Возможно, в нем и обитала какая-то душа, но Джулиан чувствовал, что попытки снестись с ней будут вторжением и, возможно, испортят все дело. Он смотрел, как свет играет в волосках на руке Тома, пока тот вскидывает на плечо мешок. Джулиан почувствовал — если отвлечься от шевеления между ног — то же, что чувствовал, когда отец разворачивал при нем сверкающую средневековую ложку, отбрасывая в сторону обертку. Джулиан подумал: хорошо, что Том так стремительно покинул Марло. Оставшись, он стал бы добычей хантеров и, может быть, превратился бы в записного кокета, что случалось со многими. Об этом и о многом другом думал Джулиан, пока они шли по тропинкам через поля и леса, ибо Том был неразговорчив и не стремился к дружеской беседе — лишь к дружеской ходьбе бок о бок. Поэтому Джулиан разговаривал сам с собой, мысленно. Он с некоторым ехидством подумал, что должен вести себя хорошо, раз уж старшие сделали глупость и доверили ему Тома.