— Я предупреждал тебя, что это безумие, — раздался за спиной пугающий голос, который нарушил его одиночество.
Ричард знал, кому он принадлежит. Ему не нужно было даже оборачиваться. При одной мысли о том, что он опять увидит обладателя этого ненавистного голоса, в котором, как обычно, слышались укор и недовольство, ему стало не по себе. Он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Пожалуйста, только не это.
Но сила, приведшая его сюда, не знала пощады. Ричард почувствовал, как против воли оборачивается и оказывается лицом к лицу с человеком, которого любил и ненавидел больше всех.
У него за спиной стоял король Генрих, облаченный в серые траурные одежды. И на его лице Ричард увидел то, что потрясло его больше, чем все разрушения, происходившие у него на глазах.
По щекам Генриха текли слезы.
— Ты хотел, чтобы я закалился в боях, — каким-то чудом, помимо воли заговорил Ричард. Создавалось впечатление, что он лишь сторонний наблюдатель, а его голосом говорит совершенно другой человек.
Генрих покачал головой. В заплаканных глазах старика таилась печаль. Ричарду хотелось отвернуться, но его ноги словно приросли к земле, а тело, казалось, заковали в бронзу.
— Настоящий мужчина сам выбирает себе битву, — неестественно звенящим голосом, как будто молот кузнеца ударил по лезвию меча, ответил Генрих. — Он не позволяет битве выбирать его.
— Я спасу Святую землю, — заявил Ричард, но его собственный голос прозвучал слишком глухо, словно голос ребенка, которого поймали на очевидном вранье, но который упорно отказывается признаться. Даже самому себе.
Генрих с недоверием оглядел кровавое побоище.
— Разрушив ее?
Черт бы его побрал! Почему он просто не упокоится под землей? Почему не кормит червей, как остальные мертвецы? Зачем он вернулся? Неужели только для того, чтобы мучить своего сына? Сыпать соль на незажившие душевные раны?
— Если будет нужно, — холодно ответил Ричард. — Я воин.
Слова его отца прочно засели у него в голове: трон для настоящих мужчин, отведавших вкус сражения и смерти, а не для детишек с игрушечными копьями. Генрих сам говорил об этом. И это он, отец, виноват во всем, что произошло; в том, что Ричард выбрал этот темный и грязный путь к Иерусалиму. Разумеется, всему свету и даже ангелам на небе это известно!
Ричарду захотелось освободиться, сбросить с души тяжелые оковы крови и вины, но крики, доносящиеся с пожарища, продолжали терзать его разум. Генрих смотрел на сына, в его глазах уже не было ужаса, а было нечто пострашнее. Выражение отцовских глаз пронзило Ричарда подобно остроконечному копью. В них была жалость.
— Иди за мной, я покажу тебе истинного воина, — сказал Генрих. Он заскользил над телами, которые устилали разоренный внутренний двор «Купола», словно по мелкой луже.
Ричард против воли последовал за ним, каждый раз ступая то налицо, то на руку какого-нибудь павшего воина. И каждый раз, когда он чувствовал под ногой мертвое тело, по его спине пробегала противная дрожь. Не просто естественное отвращение живого перед мертвым. А нечто более ужасное. Шаг за шагом ему передавалась их смертельная мука. Страх, который бежал по их венам, когда Азраил приходил забирать их души. Ангел смерти, словно великолепный актер, всякий раз принимал другое обличье и никогда не повторялся. Для одних он являлся стрелой, попавшей прямо в испуганный глаз обреченного. Для других — кривой саблей, сильным ударом перерубающей шею. Или языками пламени, пожирающими человеческую плоть, когда каждый нерв отчетливо ощущает предсмертную муку.
Прошу тебя, Господи, прекрати это! Ричард отчаянно надеялся, что в результате одной из многочисленных пыток, которые ему приходилось выносить, Всевышний тоже призовет его к себе, высвободив его душу из измученного тела. Но пытка продолжалась, пока его закованные в латы ноги по собственной воле шлепали по рекам крови, текущим по главной улице Иерусалима. Он понял, когда ступил в море смерти, что это кровь не мучеников-крестоносцев, не воинов-безбожников. Это кровь невинно убиенных женщин и детей, на чьи мольбы о пощаде никто в неистовстве сражения не обращал внимания. И эта кровь обжигала Ричарда, словно кипяток, когда ноги несли его вдоль разрушенных городских стен в сторону объятых пожарищем холмов, видневшихся чуть поодаль.
Потом так же внезапно, как и налетели, страдания прекратились, рассеявшись, словно туча после полуденного ливня. Он перестал ощущать боль и страх. Его охватило всеобъемлющее чувство: путешествие по руинам Священного города подошло к концу и ему вот-вот преподадут последний урок. Небо над головой почернело, наступило затмение солнца. Но один-единственный лучик спустился с небес на землю, чтобы осветить удивительную картину, развернувшуюся у него перед глазами.
Они стояли на вершине холма. Даже без лишних примет Ричард точно знал, где они находятся.
Голгофа. Перед ним на распятиях висели трое мужчин. Двое крайних уже давно были мертвы, стервятники выклевали им глаза и растерзали плоть. Но вокруг распятого человека в центре собралась небольшая толпа. Ричард с благоговением и удивлением смотрел на истощенную фигурку, на голову несчастного, склонившуюся под тяжестью пропитанного кровью тернового венца.
ХРИСТОС.
— Вот во имя кого я борюсь, — сказал Ричард, и его голос эхом разнесся над пустынной вершиной.
Генрих взглянул на сына с состраданием и смирением.
— Ты не можешь сражаться во имя Христа, сын мой. Он уже победил.
Между отцом и сыном сгустилась дымка, а когда она рассеялась, король Генрих исчез. Ноги понесли Ричарда к распятию. Слезы хлынули из его глаз, когда он узрел плачущих учеников, склонившихся перед своим умирающим учителем. Высокий римский центурион с устрашающим копьем яростно отталкивал их назад. Всех, за исключением одной женщины, сидевшей на земле и раскачивающейся взад-вперед, как будто в молитве. Голова женщины была покрыта блестящим голубым платком, и, хотя Ричард не мог видеть ее лица, в глубине души он знал, кто она.
Мария. Святая Дева Мария оплакивала своего умирающего сына, ее крики, словно кинжал, пронзили сердце Ричарда. Когда король Англии обнаружил, что он стоит, испытывая благоговейный трепет, перед фигурой Христа, ноги его подкосились. Не в знак глубокого почитания, а словно в бреду. Он обливался потом, а кожа его пылала лихорадочным огнем.