Он подождал ответа Павла, который сидел, отвернувшись от него.
— Какие бы Расковаловы ни существовали на свете, а для нас существует лишь один хорошо известный нам Расковалов — вы! — закончил Тихон Федотович.
Послышался голос Игошина:
— Нет, Сеня, нет, голубчик! Как я сказал, так и будет. Не просите — не поможет. Либо вы дадите нам своего Голубка, а сами уедете в Новокаменск, либо забирайте и Голубка. Вы еще молоды. Если бы даже ваши родители согласились отпустить, я не согласился бы взять вас в эту экспедицию.
Игошин подошел, сопровождаемый расстроенным, готовым заплакать Сеней, сказал ему:
— Если оставляете нам собаку, передайте ее Павлу Петровичу. Можно это сделать?
— Можно.
— Начинайте!
— Голубок! — позвал Сеня.
Голубок подбежал и остановился, выжидающе глядя на хозяина. Это была овчарка почти темной масти, с острой мордой, с широкой грудью. Сеня взял руку Павла и положил ее на голову собаки. Голубок окостенел, все его могучее тело подобралось, он прижал уши, зарычал.
— Тихо! — приказал Сеня. — Это свой! Голубок не сразу затих.
— Теперь погладьте его сами. Он все понимает… Иди, Голубок!
Собака сделала несколько шагов прочь.
— Стой!
Голубок замер, не повернув головы, в ожидании следующего приказания.
— Назад! Голубок подошел.
— Ляг!.. Хорошо!.. Кроме того, он знает «Жди меня здесь», «Следи», «Подберись тихо», «Возьми», «Повали», «Стереги».
Непослушными руками Сеня защелкнул замок цепи на ошейнике и протянул ее Павлу.
— Возьмите!.. Слушайся, Голубок! — Губы его при этих словах задрожали. — Он будет слушаться. Я уже проделывал такой опыт. Это нужно. Если, например, я буду в армии, на фронте, и меня ранят или убьют, то все-таки Голубок будет служить… Слушайся хозяина, Голубок! — Он опустился возле Голубка на колени, прижал его голову к груди, быстро встал. — Прикажите ему лечь, а я теперь должен уйти, чтобы он меня больше не видел. — И Сеня почти побежал прочь, чтобы никто не видел его слёз.
Игошин пошел за ним.
Голубок рванулся, натянул цепь, как струну.
— Ляг, Голубок! — приказал тронутый этой сценой Павел.
Голубок зарычал, рычание перешло в тихий жалобный визг, и, наконец, с тяжелым вздохом, собака опустилась на землю, глядя в ту сторону, куда ушел ее молодой хозяин.
— Не собака, а клад, — сказал Федосеев. — Голубок не выдаст. Дисциплинирован идеально и очень силен.
Голубок, прислушивавшийся к его словам, вдруг насторожился, поднял голову, чуть слышно особым, не грозным звуком прорычал: он уже начал служить своему временному хозяину.
К ним быстро шла Валентина.
Она издали увидела Павла и возле него незнакомого человека.
Когда Павел познакомил ее с Федосеевым, Валентина смутно припомнила, что так звали секретаря общерудничного партийного бюро, и мысленно поблагодарила Федосеева за то, что он тотчас же ушел.
Все ее внимание было поглощено Павлом, она сразу заметила, что Павел очень подавлен, но что он обрадовался ей.
— Зачем ты оставила маму? — упрекнул он Валентину не совсем искренне.
— Мама приказала навестить тебя. Я пешком пришла. На дороге встретила дядю. Знаешь, он говорит, что приказа о твоем снятии с работы не было. Были только слухи… Я так рада! А ты?
— Да, я знал, что приказ не подписан… А рад ли я? Все будет зависеть…
— Но, Павлуша, ты сам говорил, что тебе трудно было бы оставить шахту, что здесь твое сердце. По видимому, стало ясно, что ты невиновен. Ведь так? И не надо ничем обуславливать, останешься ли ты здесь.
— Почему ты так ставишь вопрос, почему уговариваешь ничем не обуславливать? — Он взял ее руку, спросил, глядя ей в глаза упорно и остро: — Ты догадываешься о чем-то или знаешь?
— Да… догадываюсь, — тихо ответила она. — И это так тяжело…
— Ты считаешь, что это возможно? Я сто раз в минуту решаю по-разному.
— И я тоже, Павлуша. Но все же я думаю, что это невозможно, невозможно, мой дорогой!
— Почему ты так думаешь?
Ее ответа он ждал как приговора, он надеялся, что одним словом она разрушит его опасения, и горько улыбнулся, когда Валентина сказала:
— Если ты хоть немного похож на отца, то это невозможно. Он так не мог поступить! Понимаешь?
— Нет, это ты понимаешь, ты иллюзии создаешь. Могут быть у честных отцов бесчестные дети, могут быть у честных детей бесчестные родители…
— Но ты не имеешь права говорить так о нем, пока все не выяснится окончательно! Я не понимаю, как ты можешь, Павел!
— А отчаяние ты понимаешь? Не то, в конце концов, страшно, что он причинил мне зло. Мои переживания, мои личные неприятности — это мелочь. Не о них речь. Но ведь как много задумано у нас с Самотесовым и Федосеевым! О славе южного куста мечталось, о том, что вслед за Клятой шахтой мы за другие шахтенки-копушки возьмемся, привлечем сюда геологов, прощупаем весь полигон, развернем уралитовую Магнитку. Я землю эту полюбил, а оказывается, он пропитал ее кровью… Жить здесь, зная, что, может быть, мой товарищ-горняк — это сын или племянник тех людей, которых он задавил в шахте, за кем охотился в хитных местах, как за двуногой дичью!..
— Странно, мы говорим об этом, будто все совершенно выяснилось. Но посмотри со стороны: все так шатко, так неверно.
А ты заметила, как он меня берег? — неожиданно спросил Павел.
— Берег?
— Ну да… Судить меня можно, осудить нельзя, — повторил он слова, слышанные от Халузева. — Выживал с шахты, марая мое имя, но, слава богу, под тюрьму не подвел. В Горнозаводск вызвал, чтобы торговлей камешками опозорить, но вне пожара поставить. А он от пожара многого ждал: если бы ветер помог ему — прощай копер, прощай все шахтные постройки! Он своего добивался, не стесняясь средствами. Понимает, значит, как это позорно для советского инженера в маклаки попасть.
— Там, у дяди, ты сказал: «Он не мог этого сделать», — напомнила Валентина.
— Он и старика убил. Это еще страшнее…
— Не верю, не верю, не верю! — Валентина, заткнув уши, трясла головой. — Он не мог, не мог так поступить!
— Как и я хочу не верить, Валя! Послышался усмешливый голос:
— А вы зачем здесь, красавица?
Валентина увидела человека, с которым ехала в одном вагоне из Горнозаводска, и невольно посмотрела на него с мольбой: она вдруг всем сердцем почувствовала, что если и кончится тоска, смятение, измучившие ее и Павла, то лишь благодаря этому человеку, который улыбался ей так дружелюбно.
— «Гадалку» помните? — спросил он. — Все сказанное остается в силе. Напрасно вы тревожитесь, напрасно сюда явились. Вам здесь, Валентина Семеновна, нечего делать, ваше место возле матушки Павла Петровича.