— Отпустите меня! Что вы хотите? — в ужасе пролепетала она, глядя широкими от страха глазами на ухмыляющуюся физиономию с хитрым прищуром плутоватых глаз и жидкими усишками над тонкой верхней губой.
— А ну, держите ее за руки, мужики! — сказал Ванька Пугорь. — Вначале я, потом все остальные! Форхан! Постой на часах!
Трое человек крепко держали Маришку, один приставил к горлу нож:
— Закричишь, сука, сразу зарежем.
Судя по звукам, кто-то зажимал рот Василине. Вероятно, ее тоже насиловали, а может, просто держали у стены. Того Маришка не видела.
Ванька грубо расстегнул и распахнул короткую шубку Маришки, оголил ей грудь и погладил ладонью по розовым соскам.
— Красива, шельма! А я тебя давно заприметил!
— Сиськи что надо! — услышала Маришка басоватый голос откуда-то сверху. — Давай, Ваня! Быстрее. Застукать могут. День-то деньской!
— Отпустите, дяденьки, я вам денег дам, — захныкала Маришка, но Ванька Пугорь ее и не слушал, лишь злорадно усмехнулся:
— Деньги? Это хорошо! Но ты нам и так отдашь все, — произнес он своим сипловатым голоском, как-то странно, не по-русски растягивая слова. Затем он задрал ей платье…
Маришка зажмурилась. Ее насиловали, она старалась не кричать, чтобы не получить в горло холодную сталь ножа, лезвие которого уперлось ей в шею… Ванька закончил быстро. Новый насильник внедрился в ее плоть, словно зарезал, но… кто-то напугал пехотинцев. Бросив Маришку, они резко ретировались, успев сказать напоследок:
— Пикнешь — не жить тебе…
Маришка, всхлипывая, размазывая слезы по щекам, запахнулась, с трудом поднялась с земли на корточки, еле удерживаясь на ватных ногах, опираясь о кирпичную стену спиной, огляделась. На снегу валялась ее перевернутая корзина, пехотинцы раздавили ногами два упавших на снег коржа… Чуть далее без движения распласталась Василина, не подавая признаков жизни — слишком сильно сдавили ее хрупкую шею желдаки-пехотинцы…
Глава 23
БАГРОВ ПРОТИВ ЧЕРНОВА
Алеся добралась до заснеженного Друцка. Город, где она раньше не раз бывала, ее поразил — от него осталась в лучшем случае лишь половина строений да треть жителей. Вместе с Труде и личным урядником Биллевичей Кастусем Алеся обошла все уцелевшие дворы, но никто ничего не знал про Кмитича.
— Говорила я, дома надо сидеть да ждать! — ругала Труде свою хозяйку. — А вдруг приедет ваш муж домой?
— Так, права ты, Труде, — вздыхала Алеся, проводя ладонью по бледному лицу, — пошли, помолимся в той вон церкве да поедем отсюда.
Они зашли в церковь, явно в прошлом лютеранскую, переделанную под православную. Заканчивалась служба. Ее вел дьякон. Люди уже расходились, пока Алеся, завернув голову голубым платком, ставила свечку Божьей Матери. «Странно, — подумала она, — службу ведет дьякон. А где же батюшка?» Она подошла к дьякону.
— Скажите, кали ласка, а где ваш батюшка?
Дьякон, худенький, с козлиной бородкой дядечка, печально взглянул на Биллевич, тут же признав в ней не местную знатную женщину. Желание с кем-то поговорить, высказать накипевшее тут же овладело дьяконом, и он не стал сдерживать себя:
— Вот, матушка, уехал наш батюшка неведомо куда. Что за страна здесь?! Случилось же вот что! Диавол проник в нашу церковь.
— Что? — брови Алеси взметнулись.
— Сущий диавол в обличии старца. А когда ему во время службы наш батюшка, отец Онуфрий, сказал, что не православное у него имя, что он не крещен, то обернулся черт этот, — дьякон перекрестил рот, — молодцем, только совсем уж не добрым, да занес меч над нашим батюшкой. Только лишь божественное вмешательство помешало совершиться страшному убийству. Батюшка, правда, отвел молитвами его десницу, да и расстались на том, ушел этот нехристь. Я потом спрашивал отца Онуфрия, кто, мол, это был. Отвечал лишь, что местный литвин. Но на следующий день состриг отец Онуфрий бороду и ушел неизвестно куца. И сейчас мы ожидаем нового батюшку. Заколдовал все-таки отца Онуфрия этот черт, — и дьякон опять перекрестил рот.
— Вы говорите, что имя у него, у этого литвина, было не православное. А как его звали?
— То я не скажу. То отец Онуфрий мог знать, да ничего не сказал.
— Дзякуй вам, — Биллевич положила в руку дьякона горсть серебряных монет, — не знаю, сколько стоят нынче эти деньги, но возьмите их.
— Ой, благодарствуйте, госпожа! Как вас?
— Александра.
— Благодарствуйте, госпожа Александра! Помолюсь за вас обязательно.
— Помолитесь лучше за пана Самуэля Кмитича.
— Как изволите…
— Это был он! — говорила Труде Алеся, и ее глаза светились, когда они выходили из церкви.
— Откуда вам, пани, такое может быть известно? — удивлялась женщина.
— Имя Самуэль и в самом деле не московское православное имя! Это он был, говорю тебе, Труде! Он сюда заходил! — и Алеся огляделась, словно Кмитич мог за ней наблюдать. — Если где появляется дьявол — это точно мой муж! Его иначе никто и не называет у московитов.
— Может, вы и правы, — вздохнула Труде, — но поехали домой, милая пани. Теперь, когда ваш муж покинул этот город, искать тут его нет смысла.
— А вот это верно, — кивнула Алеся. Труде облегченно вздохнула. И не только потому, что ее хозяйка решила-таки вернуться домой, но и потому, что лицо пани за долгие недели впервые ожило и засветилось, а губы вновь наполнились розовым соком, и их озаряла улыбка…
* * *
Купаловской ночью Кмитич пробирался по густому темному лесу, глядя под ноги. Вот что-то мутно засветилось в кустах. Он раздвинул ветви. Там лежала сабля и светилась, словно гигантский светлячок. Кмитич схватил красивую рукоятку сабли, но клинок обернулся змеей. Гад изогнулся, норовя укусить Кмитича в руку. Он в страхе отшвырнул змею, а голос брата Миколы посоветовал: «Лучше заряди пистолеты»…
Кмитич проснулся, вскочил на ноги, стал озираться, хватаясь за место, где должна была висеть сабля. Сабли не было. Ужасный холод сковывал все тело, зуб на зуб не попадал, он был без шубы, без шапки, босой. Вокруг… Какой-то пустой заброшенный хлев. И никого.
— Так, что-то случилось! Надо вспомнить — что! — негромко сказал сам себе Кмитич, вытаскивая из-за пазухи два пистолета. Не заряжены. Надо быстрее зарядить! Голова… Волосы слиплись от запекшейся крови. Кмитич потрогал голову, скривился от боли. Ранен… Но кровь уже засохла, рана, кажется, не опасная, словно кто-то ударил чем-то небольшим, тупым. Или же пуля задела. Кмитич бросил взгляд на двери хлева. Закрыты, подперты оглоблей.
Память медленно возвращалась к Кмитичу. Но… не вся. Он прекрасно помнил, как ехал по лесной тропе, мимо вековых елей, и вдруг… удар — бах! — и потеря сознания. Скорее всего, пуля шла в голову, но меховая шапка защитила — пуля прошла вскользь. «Наверное, я упал на шею коня, и тот меня вывез», — смекнул Кмитич, лихорадочно заталкивая пулю и пыж в дуло пистолета с трудом гнущимися синими от холода пальцами. Потом… Что же было потом? Потом Кмитич уже более-менее все вспомнил. Он убегал, стремглав, как заяц. Но от кого? Кажется, то были московиты или казаки. Они стреляли и нагоняли Кмитича, пока он не скинул полушубок, не сбросил сапоги и босиком, словно комар-водомер по поверхности пруда, молнией не полетел по снегу в два раза быстрее, чем вязнувшие в сугробе кони, первым достигнув темнеющих в синем вечере хат. То был брошенный хутор. Абсолютно никого — ни людей, ни домашних животных. Кмитич забился в хлев. Так! Он вспомнил, как через дверную щель два раза выстрелил в подошедших к хлеву преследователей, одного, по меньшей мере, ранил… Но где они сейчас? Ах, вот и они! Кмитич услышал голоса. Вскоре кто-то крикнул: