На следующую ночь он вновь конвульсивно вздрагивал во сне».
Но тогда он только предполагал, что последствия его поступка могут быть опасны, а сейчас он чуял опасность всем своим существом, угроза могла исходить от первого встречного.
Думается, что все действия Освальда после посещения своей квартиры на Бекли-авеню, были продиктованы животным страхом.
На квартире, уже в смятении, он лихорадочно переодевается (!), объясняя впоследствии, что «одежда была грязной» (?), берет револьвер и направляется в малолюдный район, кажущийся ему безопасным. Очевидно, он не задумывается о том, что, если его приметы сообщат по радио или ТВ, он там будет бросаться в глаза и может быть опознан жителями даже из окон близлежащих домов. Поэтому, когда его неожиданно нагоняет патрульная машина и рядом с ним возникает полицейский, он воспринимает это как реальную угрозу, и состояние аффекта, но с несколько другими нюансами, чем в здании склада, находит выход в новых выстрелах.
Как иначе объяснить, что Освальд (я придерживаюсь мнения, что это был он) стрелял в Типпита четыре раза (!), причем, как показывают свидетели, последний раз — уже в распростертого на земле?
Невольно приходит на память брошенная им в Мехико фраза, суть которой в том, что он пустит оружие в ход в целях самозащиты, если сложится угрожающая его жизни ситуация. Пожалуй, в те минуты встречи с Типпитом, учитывая состояние Освальда, ситуация именно так и могла быть им истолкована.
Очевидцы убийства полицейского показывали, что стрелявший в Типпита затем перезаряжал револьвер, то есть готовился к отражению новых атак, что потом и пытался сделать в кинотеатре при задержании полицией.
После убийства Типпита остается единственное — бежать куда глаза глядят и найти какое-то убежище, спрятаться в любую щель. Но сначала — переодевание: в кусты летит куртка, что меняет внешний вид стрелявшего, теперь уже в полицейского. Первая реакция на звук сирен появившихся вблизи патрульных автомашин — скрыться в обувном магазине, затем возникает кинотеатр — прекрасная темная нора, хотя бы на какое-то время создающая ощущение безопасного укрытия. Вероятно, когда полиция появилась в зале кинотеатра и направилась к нему, у Освальда все еще преобладала эмоциональная реакция на ситуацию, а не рассудочная оценка происходящего. Отсюда — отчаянное сопротивление, даже с попыткой применить револьвер. В этой обстановке кажется вполне уместной и реальной его реплика в момент ареста (свидетельства о том, что он ее произнес, неоднозначны): «Теперь все кончено».
Возникает вопрос — кто возьмется убедительно объяснить, зачем все это делал человек, не чувствовавший за собой никакой вины?
Считается, что ожидание возмездия страшнее самого возмездия. Поэтому можно допустить, что, задержись полицейские с приходом чуть дольше, Освальд мог уже не выйти из кинотеатра живым, пустив себе пулю в лоб.
Поведение после ареста до гибели
Первое, что услышали от Освальда в здании полицейского управления собравшиеся там представители прессы и зафиксировали телекамеры, это выкрики: «Я не виноват! Я только козел отпущения!»
Такие заявления могли означать, что он сразу пытался публично оправдаться, не хотел брать на себя вину за ранение или смерть президента. Это, в свою очередь, наводит на мысль, что, стреляя по автомашине Кеннеди, он не испытывал комплекса Герострата и не стремился изменить ход мировой истории.
С момента ареста 22 ноября до выстрела Руби утром 24 ноября Освальд не сделал ни одного политического заявления ни во время допросов (кроме признания, что он не коммунист, а «марксист, но не марксист-ленинец»), ни во время краткого общения с прессой и ТВ, то есть ни разу не воспользовался возможностью провозгласить на весь мир свои идеологические и политические взгляды, как обычно делают после совершенной акции политические террористы, которые в подобных случаях не только признают свое участие в совершении теракта, но и подчеркивают, что гордятся этим, не испытывая чувства вины.
Находясь под арестом, Освальд, вероятно, все больше осознавал несоразмерность мотивов, приведших его к покушению на президента, с масштабами последствий этого для американской нации и всего мира.
Поведение Освальда во время единственного свидания с женой, самым близким ему человеком в тот период, в полицейском управлении Далласа, описанное в книге «Марина и Ли», можно посчитать одним из свидетельств правильности этого предположения: «Он выглядел жалким, его глаза были полны беспокойства»; «По его словам, это был прежний Ли, полный бравады, но Марина могла сказать по тону его голоса, что он испуган. Она видела страх в его глазах…»; «На глазах Ли были слезы, но он делал все, чтобы сдержать их…»; «Глазами он говорил «прощай» (при расставании. — О.Н.)»; «Марина была теперь уверена, что Ли виноват. Она видела эту вину в его глазах».
Более того, она считала, что, будучи невиновным, он поднял бы жуткий крик о своих правах, плохом обращении и требовал бы встречи с чиновниками самых высоких уровней, как не раз делал это ранее. Его признание, что с ним обращаются нормально, было для нее свидетельством его вины.
Марина увидела в глазах Освальда выражение одновременно удовлетворения и угрызений совести. Она не почувствовала, что он сбросил всегда давивший его какой-то груз и сделался счастливее.
«Он смотрел на нее не вполне обычно, с мольбой в глазах. Он умолял не покидать его. Он просил о ее любви, о поддержке, но больше всего о молчании. Он знал, что это конец».
Марина обратила внимание, что муж успокаивал и давал ей советы «словами, почти идентичными тем, которые он написал в «уолкеровской записке»».
Если отбросить всю патетику литературного стиля, то суть пересказа свежих тогда впечатлений сводится к одному: Марина была убеждена в виновности мужа в покушении на президента.
Тем не менее хотелось бы прокомментировать три момента из ее повествования о последнем свидании с Освальдом.
Чувство вины, которое Марина заметила в глазах мужа, было, наверное, прежде всего чувством вины перед ней. Это еще раз наводит на мысль о садомазохистской мотивации первого преступления Освальда. Поэтому, надо думать, даже если бы он остался жив и его изобличили в убийстве Кеннеди, он вряд ли признался бы, какова была истинная причина покушения — столь завышена была самооценка Освальда и ничтожен в глазах окружающих повод, толкнувший его на преступление.
Советы Марине в духе «уолкеровской записки» свидетельствуют о том, что Освальд понимал неотвратимость грядущего наказания, и могут служить косвенным признанием им своей вины.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});