Читать интересную книгу Те, кого мы любим – живут - Виктор Шевелов

Но однажды не стало бабушки. Я вернулся с реки, а ее уже не было. Положили ее на стол в большой комнате, и она мне казалась вылепленной из желтого воска. Дом опустел, старшие братья отца отделились, разъехались. Поселились в доме тишина, мамины хлопоты, разгульное своеволие отца. Даже когда у меня родилась сестра, ничего не прибавилось, продолжали жить пустота и сиротство. Однако к сестренке я привязался. Она училась произносить первые слова, и это было весело, как бусинки, сверкали ее синие-синие глаза. Мне пошел седьмой год, и я готовился в школу. И вот однажды поздно ночью отец вернулся хмельным, перевернул все в доме. Я загородил собою мать и сестру. Он сильным ударом отбросил меня. Тогда я схватил нож со стола и закричал не своим голосом, что, если он не оставит мать и сестру, я пробью себе сердце. Отец вышел. Вид мой ему сказал, что в отчаянии я сделаю все. А утром он прогнал меня из дому. Я проплакал целый день, забравшись на солому в овине. Не жалко было отца, его дома. Плакал потому, что не было бабушки: одна она могла защитить, и не только от отца. От чего-то большего… И вдруг мне стало казаться, что бабушка ушла от меня лишь на время, чтобы затем, вернуться. Почудилось ее присутствие. Я слышал ее дыхание, видел синие глаза. И внезапно, потрясенный, понял, что она уже вернулась ко мне через мою маленькую сестренку. Как не мог понять этого раньше?! У нее все бабушкино: и лицо, и синие-синие, как лазоревое небо, глаза и даже маленькая черная родинка на щеке.

— Может, это было воображение воспаленного детского ума, — сказал я Арине. — Не знаю, но неоспоримо одно, что те, кого мы любим, — живут. И это сознание пронесу через всю жизнь.

Арина шла задумчивая. Снега розовели в лучах заходящего солнца. Лес остался позади. Дорога вела к какой-то деревеньке с нахлобученными белыми шапками крыш. Навстречу попался санный обоз. Солдаты-ездовые не утерпели, чтобы не сострить по моему с Ариной адресу, предложили девушке прокатиться, наобещав золотые горы.

— Ты даже не представляешь, — сказала Арина, когда мы вновь оказались вдвоем, — как хорошо, что все вот это есть. — Она повела рукой вокруг. — И этот лес, и эта дорога, и ты, и эти люди, которым захотелось побалагурить, и та вон приунывшая деревенька. Все-все в жизни так складно. И я тоже очень люблю твою бабушку. И теперь, когда ты мне все это рассказал, я верю, что все это когда-то знала, ты мне только напомнил.

— Ну-ка вспомни, что будет у нас впереди? — спросил я шутя.

Арина задумалась, точно и в самом деле собиралась что-то припомнить.

— Я буду твоей женой, — сказала она. — Нет, другом. Тоже нет. Любовью. Но у меня девичья дырявая память. Вспомни ты.

Глаза Арины озорно блестели, я поцеловал ее и сказал:

— Будет главное — семейные сцены.

— Нет, правда. Ты хочешь, чтобы я была твоей женой?

— При одном условии.

— Чтобы избежать сцен?

— Чтобы ты сейчас, немедленно поцеловала меня.

— Ой, я говорю серьезно.

— Я тоже.

Арина отбежала в сторону, слепила снежок и запустила им в меня. Я увернулся от удара и настиг ее, повалил и натер ей щеки снегом и потребовал выполнить условие.

— Ни за что! — горячо дышала она мне в лицо, щуря в смехе глаза. — Ни за что! — И тут внезапно опрокинула меня, навалилась сверху и осыпала мое лицо поцелуями. — Так и знай, — выпалила она, — верх всегда будет мой, об этом я забыла вспомнить.

Я рассмеялся. Но долго верховодить над собою не дал, опрокинул ее, и мы катались по снегу, оглашая вечерние сумерки смехом и визгом.

— Бери свои слова обратно, — приказал я.

— Я сделаю все, что ты хочешь. Даже рожу тебе сына… — Арина откинулась распятьем на снег, неподвижно застыла, устремив невидящий взгляд на небо. — Когда ты первый раз пришел к нам, — продолжала она, — ты сразу запал мне в сердце. И когда вы с капитаном заспорили и я подумала, что ты повернешься и уйдешь, я чуть не заплакала от досады. И когда ты не ушел, остался у Варвары Александровны, я уже любила тебя за одно это. Я все время следила незаметно за тобою, больше смерти боялась выдать себя и хотела, чтобы у меня был от тебя сын. Даже ты тогда мне как что-то реальное, значимое и ощутимое был не нужен. Я хотела, чтобы у моего сына был соколиный разлет твоих бровей, такой же, как у тебя, широкий умный лоб, твои всевидящие жесткие и сердечные глаза, твои губы, все твое: и твое мужество, и твоя не только физическая сила. Думала об этом и радовалась. Я уже ревновала тебя ко всем, даже к Варваре Александровне. И в то же время, если бы можно было, я бы ат какого-то непонятного мне страха убежала далеко-далеко. Когда я заглянула к вам и ты сказал мне — посидите с нами, — а я ответила отказом и готова была убить себя: я хотела быть только с тобою, ты был мне нужен. И Когда ты потом ушел и несколько дней не давал о себе знать, я, кажется, успокоилась, но в сердце, в мыслях уже жил твой сын. Он и сейчас здесь, вот послушай, — Арина откинула полу полушубка, взяла моя руку и положила на грудь, к сердцу. — Слышишь, бьется? Это не мое. Это сердце твоего сына. И я знаю, пусть пройдут годы, пять, десять лет, но у меня будет сын, весь в тебя. Ты хочешь?.. Подними меня.

Почти невесомую я взял ее на руки и вышел на дорогу. Отряхнул ее и себя от снега.

— Поцелуй меня, — сказала она. — Теперь я вся твоя. Ты все про меня знаешь. Но главного — что я люблю тебя, я никогда тебе не открою. — Арина тихо рассмеялась и, легко выскользнув из-под моей руки, дурачась, подставила мне ножку, и я бултыхнулся с дороги в снег. Навалилась сверху. — Ага, кто заявлял, что не даст мне верховодить?

Я прижал ее губы к своим.

— Злодей!..

Была уже глубокая ночь, когда мы добрались до землянки Арины. Над лесом простерлось холодное, утыканное плоскими звездами небо. Мир, ежась от мороза, прятал нос в рукавицу. Где-то потрескивала ель. Стояла стылая звонкая, как стекло, тишина. Под ногами снег хрустел, ему сторожко отвечало эхо.

— Почему ты мне ничего не говоришь об академии? — спросила вдруг Арина.

— А разве это может что-нибудь изменить? Из штаба ничего не слышно, и я молчу.

— Говорят, у тебя не все чисто в биографии и поэтому отказали?

— И ты этому веришь?

— Я ничему не верю, Саша. И не хочу верить. Но ты был в штрафной роте. И ты мне об этом ничего не сказал.

— Оказывается, тебе про меня рассказывают больше, чем даже знаю я. Но сегодня я слишком счастлив, чтобы придавать этому хотя бы йоту значения. Завтра позвоню в штаб и тебе сообщу, не откладывая. Черт знает, может быть, мой какой-нибудь родственник по пьянке разбил витрину магазина, арестован, и у меня — черная биография.

— Ты шутишь, а мне тревожно. Палку в колеса поставить так легко.

— И выдернуть ее оттуда не так уж трудно.

— Будь ты хоть немного серьезнее.

— Не хочу.

— Я люблю тебя, — Арина поцеловала меня и, легко повернувшись, убежала к себе в землянку.

— Покойной ночи, — крикнул вдогонку я. Видел, как захлопнулась маленькая дверка. Два чувства теснились в груди — радость и горечь. Соснов остается верен себе. Некому больше с таким усердием штудировать мою биографию! «Отказали в академии. Не все чисто…» Ловко придумано! Какие нужны еще огромные жернова, чтобы перемолоть человеческую мерзость?! Перемолоть дотла, чтобы человеку осталось одно — его очищенный разум и энергия, направленная к возвышению человека. Я повернулся и побрел медленно к своему жилью. Арина проведет ночь без сна: не такая это натура, чтобы легко освободиться от навеянного страха, тревога за меня долго будет жечь ей грудь.

Позвонил Калитин и предложил отправиться с ним на передовую, ему необходимо собрать материал для газеты; я не возражал. Спустя полчаса он ввалился ко мне в землянку в полушубке, в валенках, папахе, в ватных брюках, да еще под шубой толстый шерстяной свитер и шарф вокруг шеи; пар от него валил, как из предбанника.

— Вы что, с экспедицией на полюс? Заверяю вас, Амундсен одет был полегче.

— Лютый мороз! Целый день проведем на воздухе; чтобы потом не плакаться, вот и напялил все это на себя. Пар костей не ломит. Вы завтракали? Советую и вам набить брюхо и потеплее укутать его.

Я оделся, однако, легко: ватные брюки, куртку, ушанку, вместо валенок — сапоги.

— Всё храбритесь. Наплачусь я с вами.

К передовой дорога вела перелесками, оврагом и голой степью. В первые минуты, оказавшись на воздухе, я пожалел, что не послушал Калитина. Мороз пробирал насквозь, и я, танцуя, ускорял шаг. Попутчик ухмылялся и не спешил.

— Не торопитесь, есть время, — издевался он.

Но вскоре после спорой ходьбы мы поменялись ролями. Я пообвык на морозе и чувствовал себя, как хорошо подкованная лошадь. Калитин — раскованная; пыхтел и маялся. Смеялся я.

— Потом весь изойду, — чертыхнулся он.

— Да расстегнитесь вы наконец!