Он твердо стоял на ногах. В первые мгновения он даже и не понял, где он. Понимал только, что в тепле, под крышей. Руки в шерстяных перчатках занемели. С шапки и с выбивающихся из-под нее волос мокрых так и текло мокро и холодно по лицу, заливая глаза. Плащ и сапоги тоже были совсем мокрые. Это снег таял от тепла. Хорошо, что сапоги не протекали и ноги не промокли…
Андреас снова хорошо ощущал свое тело. Голова уже не болела и озноба не было и не мутило. Рукава куртки все же не намокли под плащом. Андреас начал рукавом отирать мокрое лицо, чтобы глаза видели… Щекам стало жарко, но это не было неприятно…
Андреас опустил глаза и увидел, что с плаща и сапог натекло на чистый пол. И в тот же момент понял, где он. Это была прихожая в доме его отца. Но каким образом он снова сюда вернулся? Кто впустил его? Или дверь была незаперта? Но как возможно такое? Свеча в серебряном подсвечнике ярко горела. Но ощущалась какая-то ночная таинственная свободность от людского, человеческого начала. Нет, не пустота, а странная заполненность чем-то неясным, невидимым для человеческих глаз.
Или и вправду входная дверь была случайно незаперта и он, затянутый в эту страшную снежную сеть, сам не заметил, как вернулся в дом отца…
Наверное, все спят… Но как ему быть? Громко звать к себе — как-то неловко. Остаться в прихожей? Андреас кстати вспомнил, обернулся к двери и запер ее… Снова уйти в эту снежную ночь? Сил нет… Он пойдет в столовую и ляжет на ковре у печи… Господи, а как мать будет тревожиться о нем!.. Но нет у него сил идти домой… В конце концов, мать правильно подумает, что в такой снегопад Андреас остался ночевать в доме отца…
Андреас положил шапку и плащ на сундук, снял сапоги тихонько, и тихо ступая легкими ногами в черных теплых чулках и носках из толстой шерсти, осторожно обошел мокрое на полу…
Вот и дверь в столовую. Андреас шагнул… Подумал, что это будет, когда утром… Но нет, первой, конечно, придет служанка, он быстро ей все объяснит, оденется и уйдет. Как-то не хочется снова так быстро видеть отца, и совсем не хочется видеть его жену… Андреас еще что-то обыденное хотел подумать… Но тут его словно что-то подхватило; обняло, обвило вокруг пояса, и словно бы странно как-то уплотнившимся воздухом… И быстро повлекло… Он послушно и быстро переставлял ноги, боясь, что упадет от этой быстроты… Промелькнули какие-то темные комнаты — смутная плотность ковров на стенах и на полу; углы и поверхности мебели — темными — темнее пространства в комнате — плоскостями и выступами… Андреас боялся, что может от этого странного, невольно убыстренного своего движения упасть и ушибить лицо об пол. И этот простой страх обыденный вытеснил из его сознания страшный страх перед тем странным и таинственным, что сейчас с ним происходило…
И вот он вдруг остановился… Больше не влекло его… отпустило… Он понял, что уже свободен и хорошо держится на ногах… Для проверки переступил с ноги на ногу… И все это, кажется, не было враждебным, ничего дурного не причиняло ему, а было даже занятно…
В этой комнате не было свечей. Но всю ее заполнял какой-то почти тусклый свет, свечение… что-то предутреннее… Неужели уже рассвет?.. Как странно вдруг стало идти время! Кажется, совсем недавно он прощался с отцом, и был вечер…
В комнате ковры на стенах и на полу. И мебели никакой нет. Похоже на комнату, куда его водил Гогенлоэ, уже давно… Должно быть, это покои госпожи Амины, он догадался… Но ему не страшно… он давно подозревал смутно, что она… А что она?.. Что-то странное…
В этом предутреннем, или просто похожем на предутреннее, свечении все хорошо виделось… узоры на коврах… Но Андреасу вдруг показалось, что он видит эти узоры не так, как видит он; а так, как хочется этим узорам чтобы он их видел. В этих темных — краски не различались — узорах не было изображений, даже контурных, людей, животных, птиц или деревьев и трав; одни лишь переливы, переплетения темных линий, изгибы, извивы… Но они словно бы шевелились мерно и слабо; не имели глаз, а словно бы смотрели иронически; и виделись Андреасу такими, какими они хотели видеться ему…
Это зрелище, когда он вгляделся, заняло его, почти зачаровало. Но по-прежнему не было страшно…
И когда вдруг появилась в комнате, словно возникла из этих живых переливов ковровых и вдруг уплотнилась женщина, тоже еще не стало страшно.
Андреас догадался легко, что это госпожа Амина. У него мелькнула мысль, что обо всех этих ночных своих видениях он отцу не расскажет. В конце концов отец сам захотел связать свою судьбу с этой женщиной. И отец ведь жив до сих пор. Значит, опасность отцу не грозит…
— Да, да, Андреас, ничего не говори отцу, не смущай его напрасно, — произнесла она каким-то беззвучно-вкрадчивым, словно бы извилисто вползающим в его мозг, мягким голосом. Голос будто опутывал, обволакивал мозг плотной и мучительной, томительной пеленой… Но это ноющее томительное ощущение быстро прошло…
Андреас узнал ее. Она не постарела и не помолодела. Возможно, у нее не было возраста. Андреас узнал ее вытянутые глаза коровы с их странным ускользающим выражением. И вся она была такая вытянутая, будто собака борзая, поднятая на задние лапы. Длинная такая, но не худая, нет. Ее темные непокрытые волосы падали на плечи. В этой комнате, где предметы и вещества и элементы предметов показывали себя, как им самим того хотелось, Андреасу мгновениями чудилось, будто в густых волосах госпожи Амины он различает очертания звериных ушей… собачьи или коровьи уши… Одета она была в длинное платье из какой-то сетчатой темной ткани. Платье обтягивало ее стройный живот и округлые — чашами — груди, ноги тоже виделись длинными и стройными. Она была босиком и ступни у нее были большие, с такими плотно прижатыми пальцами. Платье было на таких лямках, плечи, шея и верхняя часть груди были открыты, и видно было, что у нее смуглая кожа, но лицо было странно белое, только губы ярко-красные и вытянутые глаза темные. Глаза животного… Коровьи глаза… Корова кормит, дает молоко, но все же корова — зверь!.. Да, корова или коза… Зверь-кормилица…
«Она теперь, наверное, настоящая; или ближе к себе настоящей, — подумалось вдруг Андреасу; и тотчас — еще — А мы ведь похожи чем-то. И у меня ноги длинные, и я смуглый…»
Но страшно не было… Почему-то Андреасу показалось, что в основе всех этих чудес лежат вполне обыденные скучные желания, стремления; заурядная жадность, например… Но ведь именно из такой бездушной заурядности могут родиться чудеса ужасные страшной жестокости…
— Чего вы хотите от меня? — спросил спокойно Андреас. — Полагаю, что правильно догадываюсь, и потому возвращаю вам вот это, — он вынул из кошеля, привешенного к поясу, бархатный футляр и подал ей.