Читать интересную книгу Ум лисицы - Георгий Семенов

— А ты не знаешь? — грустно отвечает Неля Солдатенкова. — Ох, чертушка, чертушка!

Садовая скамейка с выгнутой спинкой окрашена в зеленый цвет. Краска облупилась на планках. Но зато сухая и теплая от солнца. Над скамейкой нависли тяжелые гроздья оранжевой рябины. Арбуз, разрезанный перочинным ножом и нарезанный большими ломтями, душист и сладок, красный с чернеющими, отшлифованными зернами, он в самой середке искрится сахаристым инеем.

Сидят молча на этой теплой скамейке, греясь в горячих лучах солнца, и едят, нет, пьют, давя языком нежную, тихо пошептывающую во рту ломкую и сочную красноту спелого арбуза, сплевывая зерна в кулак, бросая корки в цементную урну, стоящую рядом со скамейкой. Изредка поглядывают друг на друга, оба с мокрыми от арбузного сока, порозовевшими щеками.

— Ты небось и вкуса-то его не чувствуешь, — говорит «чертушка».

— Почему?

— Что ты за почемучка такая? Неужели непонятно?! Губы в помаде, руки духами пахнут. Какой же тут вкус? Ты раньше вроде бы не красилась.

— Сейчас это модно. Я привыкла, — отвечает Нелька без всякой обиды в голосе. — Я теперь не замечаю совсем, как пахнет помада.

— А зачем тебе это нужно?

— Я ж говорю, модно! Не старуха еще.

— Тебе не идет. Глаза синькой намазала? У тебя ж они карие, а ты синей краской. Ешь арбуз!

— Я ем. А какой же надо?

— Не знаю. Посоветуйся с кем-нибудь. Я тебе не советчик. Или, например, волосы. У тебя они раньше рыжеватые были. А теперь черные. Тебе черный цвет совсем не идет, если уж честно сказать.

— Какой ты вредный, оказывается.

— Я тебе как друг говорю. Хочешь, слушай, хочешь, нет. Тебе никто другой про это не скажет. И не обижайся. Ешь арбуз.

— Я не обижаюсь, Игорек.

И она опять утопает лицом в большом ломте арбуза. Руки от его сладости липкие, лицо тоже липкое. Желтые осы вьются над арбузом и над урной.

— Видала, какой арбузик парень подобрал. А я сам никогда не умел. Принесешь домой, а он розовый и не сладкий совсем.

— Надо по хвостику выбирать. Если хвостик высох, значит — спелый. Игорек, — говорит она, глядя на него подслащенным взглядом выпуклых глаз. — Я тебя все время спросить хочу. Ты меня часто вспоминаешь?

— Еще бы!!

— А что значит «еще бы»? Ты как-то так сказал, что вроде бы… не знаю… Нехорошо как-то сказал.

— Вспоминаю, вспоминаю. Попробуй тут не вспомни! Ты, Нелька, зря все это тянешь, влюбись в кого-нибудь. Хочешь, я тебя с одним хорошим парнем познакомлю?

— Ну, Игорек, — опять с укоризной тянет она.

— Пойми, у меня жена, у меня ребенок. Я семейный человек. Чего ты добиваешься? Хочешь разбить семью? Не получится. Ты ж меня знаешь. У меня ж ребенок!

Неля Солдатенкова смотрит на осу, которая суетливо толчется на мякоти арбузного ломтя, который она держит в руках, глаза ее наливаются слезами. Одна, две, четыре крупные слезинки падают вниз.

— Нет, — говорит она. — Ты не думай, я не плачу. Это просто так. Я, Игорек, и сама не знаю, чего я добиваюсь. У меня никакой жизни нет без тебя. Ну никакой! Я даже думаю иногда, и даже мне смешно, когда слышу, что люди боятся умереть, что они боятся смерти. А я совсем не боюсь. Я даже не понимаю, чего хорошего в жизни, если тебя нет со мной. Я только и живу, когда тебя вижу.

Зубы у нее чистые, голубые, и кажется, что они у нее ненастоящие. Что-то в ней есть очень привлекательное, если как следует вглядеться. Она одна из тех женщин, с которой если долго ехать в одном купе или работать вместе, то рано или поздно начинает нравиться, начинает казаться единственной в своем роде красавицей. Но слишком она старается быть красивой! В заботах этих красота ее тает.

— Не знаю, что тебе сказать на это, — выдавливает из себя смущенный и совершенно убитый ее признанием Игорь Черёмин. — Хочешь еще арбуза? Ты на меня не смотри, ешь, я наелся, больше не могу.

— Спасибо, Игорек, я тоже не могу больше. А ты это не выбрасывай, — оживленно говорит она, отбирая у него чуть ли не половину недоеденного арбуза. — Давай я его понесу. Сейчас где-нибудь купим газету, завернем, и ты принесешь домой. Такой вкусный арбуз — и выбрасывать! Может, другой и не такой вкусный. А насчет этого… — со вздохом говорит Неля Солдатенкова, обуянная разрушительной любовью к своему «чертушке», — мне ничего не надо говорить. Тут словами не поможешь. Я ведь все понимаю.

Она и жалостливо, и благодарно взглядывает на него, как на чудо, которое вот-вот готово обернуться из яви в сон, и поднимается со скамейки, многозначительно качая головой.

Гудят электромашины, стучат молотки, остро пахнет сапожным клеем в мастерской срочного ремонта обуви. Парень в офицерской рубашке с засученными рукавами мажет придиристым, густым клеем зачищенные подметки мужских ботинок, хохмит и веселится между делом, будто работа для него наслаждение, отдых от житейских забот, улыбка не сходит с его лица. Лицо его, заметное среди других лиц, хоть и не значительно, не отягощено глубокой думой, но красота его в том-то и заключается, что он не знает и не догадывается о ней. Рассыпает направо и налево грубоватые свои шутки, зная, что ни у кого не вызовет неприязни и никому не нанесет обиды.

— Чем мы работаем вокруг ботинка? Молотком, ножом и клеем. Засекайте время. За секунды не ручаюсь, а в минутах не ошибусь. Зато потом хоть в космос! Вот вам газета, девушка! Газеты читаете? Ну и хорошо. Значит, уже прочли, можете постелить ее на пол, пока вы босикомая. Ковер вчера в химчистку отдали… персидский, тыщу двести рублей стоит, а пока нет ковра, у нас пол бесковерный, а люди приходят, и нет чтобы по потолку, идут по полу.

Болтает эти глупости, а сам работает, как заведенный, то жмет на кнопку машины, то мажет клеем, то стучит молотком.

Но наступает день, и под розаном, на старом стуле, появляется его беда. Вглядывается в нее, замирая от тоски и волнения. Так и есть — она. Волосы огненно-рыжие, блестят, как у ирландского сеттера, брови выщипаны, губы бледно-розовые и тоже блестят, лицо обработано тонирующим кремом под южный загар.

Парень хмурит брови, улыбается и опять хмурит брови.

— Ножи у нас! Острые, как бритва, — говорит он очередному клиенту. — Страшно в руки взять! Тут бабуся одна рассказывала, как у них в подъезде цыган жену зарезал кухонным ножом. Бабуся говорит, теперь страшно в темноте в подъезд входить. Во страсти какие рассказывают клиенты! Работать после этого — руки дрожат от страха.

Неля Солдатенкова не сводит с него глаз, улыбается, очаровывая его прежним своим цветом, о котором он по глупости напомнил ей, и, улучив момент, подкрадывается к нему, заставая его как бы врасплох, и ноющим, вянущим на лету голоском говорит, наводя на него истинный страх:

— Игорек, можно тебя на минутку…

ПОВЕСТИ

Жасмин в тени забора

1

Как-то вечером, когда солнце, уйдя за облако, похожее на гроздь спелого винограда, готовилось покинуть землю, в тишине цветущей речной долины раздалась ритмическая музыка. Чуть слышная, будто из-под земли, она скоро обрела источник — магнитофон устаревшей конструкции. Его нес черногривый цыган. Он шел один по шоссе, держа в руке звучащий пластмассовый ящик, и, наверное, слушал ритмы, которые помогали ему идти. Шаги его по асфальту тоже ритмично вплетались в танцевальную мелодию.

Цыган был одет в светлый костюм и бежевые полуботинки. В золотистом цвете вечера лицо его и руки казались масляно-коричневыми, а черные волосы, спадающие на плечи, отливали синевой.

Узенькое шоссе, бегущее под горку, а потом взбирающееся на пологий холм-тягун, было совсем пустынно. Кончился рабочий день, и грузовые автомашины разъехались по базам.

Залатанное, потрескавшееся шоссе после каждой весны требовало ремонта. Подземные воды вспучивали асфальт, тяжелые машины разрушали полотно, дырявили его.

Но в хорошие летние дни далеко была видна с холма вогнутая его полоса, и казалась она монолитной. Светло-песчаные обочины оттеняли свинцовую тяжесть укатанной дороги, пролегавшей между цветущих кюветов, березовых перелесков, и чудилось тогда, будто не люди проложили нешумную дорогу, а сама она с удовольствием разбежалась среди мягких холмов и пестрых лесов, игриво перекинувшись через тихую речушку.

В этот вечер тишина стояла такая, что слышно было, как похрустывали песчинки под подошвами бежевых ботинок, как неверный шаркающий звук порой выбивался из четкого такта шагов, слышно было, как повизгивали стрижи над речкой и звенели кузнечики в траве. Одна лишь музыка казалась чужеродным дребезгом.

Она гасла, не успев разгореться, чадила в душистом воздухе, шипела и была, как это ни странно, беззвучна под небесным куполом и ничтожно мала, словно бы это не музыка, а бренчание вилок, ножей и ложек в мойке было записано на пленке.