Читать интересную книгу "Болваны" - Александр Галкин

- Я рассержусь! И прогоню тебя...

- Я не уйду... Не будем ссориться. Мы собрались выпить чаю. И есть бокалы для ликера. Финского... Он очень вкусный, Оксана. Имя-отчество, мне кажется, сейчас неуместно. Я не прав?

Она задорно встряхнула волосами.

Птицын раскрутил пробку, разлил по фужерам густую темно-вишневую жидкость.

- Присядем, - примирительным тоном предложил он.

Она уселась полубоком к нему, скрестив ноги, кажется делая вид, что всё еще дышит обидой.

Он вручил ей бокал, легонько стукнул по нему своим и, подняв его над головой, воскликнул:

- За нас!

Она чуть-чуть пригубила вино.

- Первый бокал пьют до дна! - твердо настаивал Птицын. - Как я!

Он показал ей свой пустой фужер. Она подчинилась приказу. Он налил по второму бокалу.

- Оксана, мы ведь ровесники. Я давно хотел перейти на "ты"... "Вы" и "Оксана Виленовна" слишком официально... и не сейчас... Выпьем на брудершафт и перейдем на "ты"?!

- А как пьют на брудершафт? - заинтересовалась она.

- Каждый держит бокал у своего рта и вот так перекрещивает руки.

Птицын сопровождал слова делами. Их волосы и руки соприкоснулись.

Она еще не успела допить свой ликер, как вдруг он сказал:

- Вот мы и на "ты". Лед сломан. А знаешь, что делают после брудершафта? Целуются! - без паузы сообщил он.

Птицын забрал у нее недопитый бокал, поставил его на стол и принялся ее целовать: губы, шею, мочку уха с маленькой золотой сережкой. Мочка была не круглая, а точно падающая капля, которая вот-вот разорвет перемычку, чтобы навсегда отпасть от материнского истока.

От нее исходил едва заметный, тонкий аромат. Это не был резкий запах духов или сладковатый запах косметики. Скорее, запах свежести, может быть молодости. Так могла пахнуть только женщина.

Она прикрыла глаза и запрокинула голову. Птицын чувствовал, что ее губы поддаются, уступают и отвечают его губам. Правда, по сравнению с ртутными, острыми, молниеносно-подвижными губами Верстовской, ее губы казались ему немного вялыми, а язык - слишком мягким и послушным. Он не шел ни в какое сравнение со своевольным, стремительным и жалящим языком Верстовской. Тот бесшабашно вел свою музыкальную партию, вибрировал и трепетал, словно скрипка под пальцами Паганини.

Пальцы Птицына пробежались по ее телу, и она затрепетала. Он начал расстегивать пуговицы ее халатика. Она слабо сопротивлялась, отстраняя его грудь рукой.

- Я не знала, что ты такой агрессор... - с коротким смешком сказала она, приоткрыв глаза.

- Да, я такой!

Он вынул ее руки из недр халатика, точно высвободил жемчужину из створок раковины.

- Зачем это? Не нужно...

- Нужно. Это - хорошо!..

Его губы спустились от шеи к ключице, а пальцы сбросили прочь плечики черной комбинации. Губы добрались до груди и до черного кружевного лифчика. Пальцы бегали по спине, тщетно пытаясь отыскать застежку лифчика.

Ее рука погрузилась в волосы Птицына, захватив большую прядь, и осторожно дернула.

-У тебя жесткие волосы. Я думала, мягкие...

Не справившись с замком, Птицын просто извлек правую грудь из лифчика, пробежался губами вокруг соска и нежно взял его в губы. Грудь у нее была небольшой, округлой, совсем не походила на вытянутую и упругую грудь Верстовской.

Его ладонь легла на ее колено. Кожа на колене и вокруг него была удивительно мягкой и шелковистой. Во время первых своих любовных опытов с долговязой одноклассницей Птицын, дотронувшись до ее колена, обнаружил острые сочленения костей и шершавую, словно наждачная бумага, кожу. С тех пор он с опаской прикасался к женским ногам.

- Зачем все это? - она открыла глаза. - У меня уже есть любимый мужчина.

Рука Птицына потекла вверх по бедру.

- Будет любимый мужчина номер два, - ответил он, оторвавшись от ее груди.

Она рассмеялась. Он вновь впился в ее губы, их языки встретились и изучали друг друга. К удивлению Птицына, ее живот принялся выделывать какой-то странный танец приливов и отливов. Птицын никак не мог взять в толк: неужели он причина подобных содроганий?

Внезапно она встала, решительно отстранилась от Птицына, поправила белье, застегнула халатик со словами:

- Не будем больше! Я этого не хочу... Я тебя мало знаю... Что из этого может выйти? Ничего хорошего... Совсем не просто выстраивать отношения...

- Кто нам помешает выстраивать отношения? - в недоумении переспросил Птицын, раздраженный этим неожиданным приступом женского резонерства.

Она поправила волосы. Чувствовалось, что ее устраивает быть хозяйкой положения. Птицын понимал, что упустил свой шанс: что-то внезапно надломилось, не состыковалось, вышло из суставов - и распалось на мелкие осколки.

- Не забывай о своем давлении. Оно критическое! - назидательно заметила она.

К ней возвращался невыносимый для Птицына медицинский апломб.

- Оно нормальное, - раздраженно возразил Птицын.

Он схватился за последнюю соломинку:

- Может быть, мы все-таки выпьем чаю?

- Нет. Уже поздно... И тебе, и мне нужно немного поспать... Завтра тяжелый день.

- Для меня он тяжелый сегодня... И подлый!... - Птицын начал впадать в свойственную ему меланхолию.

- Не обижайся...

- Я не обижаюсь. Жизнь вообще-то штука мерзкая и бестолковая. Чем меньше надежд, тем легче жить, - с горечью заявил Птицын и направился к двери.

Она сидела на кушетке и растерянно улыбалась.

- Разве ты не хочешь пожелать мне спокойной ночи?

Что-то в ее словах и интонации было необычное. Птицын оглянулся - она протягивала к нему руки:

- Подойди сюда!

Он опустился перед ней на корточки и взял ее руки в свои.

- Тебе плохо со мной? - спросил он.

Она медленно покачала головой:

- Очень хорошо!

Она взяла его локти и притянула к себе. Птицыну почудилось, будто всё ее тело опять дрожит.

- Твои слова говорят одно, а язык тела - противоположное, - заметил Птицын, взял ее за руку и поднял с кушетки.

Теперь всё было уже окончательно решено.

- Подожди, - прошептала она, - я выключу свет, а ты пойди закрой дверь на задвижку.

Она достала из какого-то очередного шкафчика простыню, постелила на кушетке. Когда она разглаживала складки на простыне, Птицын обнял ее сзади и поцеловал в шею. Она мягко отвела его руки, выключила свет.

Полная луна на этот раз вырвалась из мрака туч на волю и светила в окно так же ярко, как уличный фонарь.

Она стала расстегивать халатик, Птицын помог ей. Халат соскользнул на пол. Туда же отправилась комбинация.

Пальцы Птицына вновь пробежались по бретелькам лифчика, делая вторую попытку отыскать исчезнувший пресловутый крючок.

Она с закрытыми глазами издала звук: "Ы-ы!" - обозначавший отрицание, и дотронулась до центра груди. Птицын заметил наконец ключ от ларчика и распахнул две половинки, как две дольки ореха.

Он дотронулся губами до впадинки между грудями, спустился к животу и мягко избавил ее от последнего предмета. Каким изящным и совершенным оказалось ее лоно! Здесь не было грубых густых мазков. Здесь, как в японской гравюре или живописи по шёлку, каждая линия была проведена с каллиграфической точностью, рукой художника-мастера, Хокусаи.

В лунном свете ее молочно-белое тело светилось. Она сделала шаг назад, и вдруг ее тело покрылось сквозной ажурной сеткой. На грудь и живот кто-то набросил замысловатый узор из цветов и листьев: от тюлевой занавески на окне тень упала на ее тело.

Птицын быстро разделся, бросил свою одежду на стул.

Она легла на кушетку, по-прежнему не открывая глаз. В этой строгой красоте неподвижно лежавшего перед ним женского тела чудилось что-то холодное, мраморное, сродни кладбищенским скульптурам при входе в древние усыпальницы или склепы.

Он опустился на колени перед этим мертвенно-прекрасным женским телом, коснулся его губами: тело было прохладным.

Птицына охватило сладкое сентиментальное чувство безответственного блаженства: он был полноправным хозяином этого тела, мог делать с ним все, что угодно. Но... он не находил в себе ни малейшего желания. Все прежнее возбуждение куда-то бесследно пропало, и он оказался совершенно бессилен вновь возродить его. Он целовал ее в глаза, пробегал губами всё тело от шеи и мочки уха до кончиков ног - всё было бесполезно. Кроме бесконечного обожания, разливавшегося вширь, далеко за пределы одиноко лежавшего тела, он ничего не испытывал.

- Я делаю это в первый раз! - прошептал он ей на ухо.

Господи, зачем он ей это сказал! Он гладил ее волосы и печально думал, как, в сущности, беспомощна женщина, если мужчина лишается мужской силы.

Она тревожно пошевелилась, открыла глаза - и всё поняла.

- Я оденусь...

- Мы еще встретимся? Это ведь не последняя наша встреча? - быстро-быстро зашептал Птицын.

- Да, да, конечно... Иди в палату... Мне надо зайти к дежурной сестре... Не поступало ли вызовов? Завтра увидимся... Спокойной ночи.

3.

Весь следующий день Птицын промучился, но так и не увидел Оксану: вероятно, ее отпустили домой после ночного дежурства, вот почему не было обычного ежедневного обхода.