Читать интересную книгу Игра в ящик - Сергей Солоух

– Он, – кивнула головой Угря.

«Звери! Ребенка и того не пожалеют», – думал Машков, с возмущением перечитывая такую до боли знакомую фамилию: Винокуров. Он поднял глаза и увидел на мольберте свою собственную отвергнутую картину.

«Что делать, что делать?» – с лихорадочным волнением пытался понять художник.

– А как вы думаете, дядя Володя? – спросила Угря, словно не замечая или не веря в то, что могла смутить или сбить с толку бывшего офицера. – Как вы думаете, где-то еще бьют по-настоящему, не жалея, для силы и для вдохновения?

– В Миляжково, – сказал Владимир, продолжая думать о своем недавнем разговоре с Аркадием. – Я слышал... да, на станции Фонки...

– Нет, ляжки наших советских людей не трогают, – сокрушенно махнула маленькой ручкой Угря. Владимиру показалось, что расстроенный ребенок вот-вот заплачет, так дрожали у нее детские губы.

– Это надо, чтобы их кто-то заранее предупредил, – сокрушенно объяснила девочка. – А так они одних лишь только врагов: фашистов и сионистов...

В этот момент в коридоре вновь настойчиво зазвонил телефон.

«Ну сейчас я ей все скажу, она у меня попляшет, эта развратная душонка Лебедева, вражий лазутчик...» – думал Владимир, решительно открывая дверь и самым быстрым шагом, чтобы успеть раньше Угри, направляясь к телефонному аппарату. Перед его мысленным взором стояли полные слез глаза подростка и его посиневшие от неподдельного горя пальцы, судорожно сжимавшие угол дверного проема.

«Я еще и письмо в Политбюро напишу, и статью эту приложу, и еще много чего сделаю, ни перед чем не остановлюсь» – справедливый гнев переполнял Владимира Машкова, когда в темноте он наконец нащупал и снял черную трубку с рычажка.

«Размозжу эту трубку об аппарат, как об голову этой гидры», – успел в последнюю секунду подумать Владимир. Но не пришлось. Звонила не подлая гадина Лебедева, а совсем другой человек. Пока еще казавшийся своим.

– Володя, здравствуй! Куда ты запропал? – пропел на том конце провода округлый, сладкий басок Николая Николаевича Пчелкина.

– Я работаю, – просто и честно ответил Владимир Машков.

– Это хорошо, это прекрасно, – с той же неподдельной, искренней радостью проговорил бывший учитель Машкова и тут же добавил: – Но и друзей не надо забывать.

А затем, быстро переходя на свой обычный, мягкий, но деловой тон, продолжил:

– Дело у меня есть к тебе, Володя. Надо срочно увидеться.

– Хорошо, – сказал Владимир, а про себя подумал, что лучше случая разобраться до конца с тем, что происходит в нашем искусстве, и не представится. Вызвать на прямой, открытый разговор Николая Николаевича, оказавшегося волею судьбы в центре событий, и все понять.

* * *

Шевалье: – Значит, я не обманул,

представляя его тебе как такового.

Н. Н. Ге

У каждого человека есть свой любимый уголок, куда он идет всегда охотно, где дышится особенно легко. У Владимира Машкова таким заветным уголком был Сокольнический парк с его березовыми аллеями. Аллеи разбегаются лучами от центрального круга. По ним можно прийти к шумным аттракционам, к стадиону, в детский городок, к павильону пивзавода имени товарища Бадаева, к филиалу библиотеки имени Ленина, к небольшому пруду, окруженному стройными белоногими деревьями.

Поначалу Владимир немного удивился, что Николай Николаевич пригласил его не к себе в мастерскую, а в это уединенное место, словно на тайное свидание. Но приехав сюда, Машков забыл все свои первоначальные сомнения. Он быстро согрелся на гостеприимной веранде бадаевского павильона и теперь просто радовался, что Николай Николаевич назначил сегодняшнюю встречу именно здесь, на этих тропинках, по которым можно уйти в сосновый бор или березовую рощу, слушать шепот деревьев, дышать пьянящим воздухом и мечтать.

Скоро пришел и Пчелкин. В одной руке он нес бумажный кулек со свежими горячими бубликами, а другой доставал один за другим и с удовольствием ел. Подойдя к Машкову, он радостно заулыбался и предложил последний бублик Владимиру.

– Угощайся, – сказал Николай Николаевич, после дружеского рукопожатия.

Владимир очень любил эту простую народную еду, ломкую корочку и сладкие зерна мака на ней. Не видя в предложении Пчелкина никакого подвоха, он взял из рук бывшего учителя последний бублик и с удовольствием начал есть теплый и ароматный хлеб.

– Никак голодаешь, Володя, – с шутейным сочувствием сказал Пчелкин.

Владимир нахмурился. Раньше Пчелкину не была свойственна эта чужеродная манера иронизировать над заботами и тяготами товарищей.

– Сейчас еще купим, у меня тоже зверский аппетит, – быстро уводя разговор в сторону, проговорил Пчелкин.

Но сбить Владимира с толку было не так-то просто.

– Что-то ты, Николай Николаевич, стал сорить деньгами, совсем как купец какой-нибудь, – сказал Машков с сожалением. Или аванс получил под большой заказ? – добавил Владимир, пытаясь заглянуть в бегающие глаза Пчелкина.

– Получил, получил, и не один, – ответил Николай Николаевич, продолжая ловко уворачиваться от взглядов бывшего ученика. – Я, собственно, поэтому тебя и вызвал сюда на разговор, – расплылся в улыбке Пчелкин.

Он увлек Владимира с большой и светлой аллеи на темную боковую дорожку, густо заросшую кустами акации и шиповника.

– Понимаешь, Володя, – зашептал Николай Николаевич, когда петлявшая среди стволов и корней тропинка завела его и Владимира уже далеко в глухую и холодную лесную чащу, – я узнал из достоверных источников, что готовится постановление ЦК нашей партии о смене всей линии советского искусства, об обновлении его образного диапазона и расширении изобразительных горизонтов.

– От кого, интересно, такие сведения? – с усмешкой спросил Машков.

– Не важно, – быстро проговорил Пчелкин. – Скажем, непосредственно от людей, которым поручено готовить это постановление.

И снова Владимиру вспомнились сомнения Аркадия. Очень подозрительно смотрелись с близкого расстояния эти обширные красные пятна вокруг глаз бывшего учителя. Совершенно плоские, без свойственной трудовым синякам естественной и приятной припухлости. Неужели и здесь ложь и перерождение?

Машков на секунду задумался, а потом решительно спросил:

– Уж не те ли это люди, что обещали о тебе написать статью в Большую Советскую энциклопедию?

Пчелкин сделал огорчительную мину. Добрый и бесхитростный в душе, он чуть было не пожаловался на Полечку Винокурову, которая, с каждым днем все больше и больше требуя за эту будущую статью Иванова-Петренки, пока даже черновика ее не показала. Но вовремя спохватился и от прямого ответа на вопрос ушел.

Владимир понял: Николай Николаевич ни за что не признается, кто его послал сюда для этого секретного и, судя по его началу, неискреннего разговора.

«Ну что же, – подумал Машков. – Такой ты, значит, друг теперь. Не зря Аркадий предупреждал. Не зря. И все равно не проведешь. Все тайное рано или поздно станет явным. Ложь сама себя же и разоблачит».

– И что же это за смена линии? – спросил Владимир вслух, заставив себя изобразить на лице мнимую заинтересованность.

Увидев перемену в настроении Владимира, Пчелкин обрадовался и необыкновенно воодушевился.

– Володя, – быстрым шепотом заговорил Пчелкин, поминутно оглядываясь и озираясь, – художникам будет рекомендовано изображать мир во всем его разнообразии. В общемировом его единстве. Нет-нет, ты не подумай, – тут же спохватился Николай Николаевич и даже поймал Владимира за руку. – Рыба, конечно, останется центральным элементом всей нашей системы ценностей, но вместе с ней на равных правах войдут в круг живописных образов и земноводные, и птицы...

– И тля, и гнус, – хлестко вставил Владимир.

Но Пчелкин был слишком увлечен своей речью, чтобы опомниться от этих слов своего бывшего ученика и все увидеть в подлинном свете. Он радостно продолжал откровенничать:

– Ну нет, об этом, конечно, разговор не идет. Но вот пруд, деревенский идиллический пруд, в котором вокруг карасей, ершей и плотвы группируются пусть теплокровные, но попутчики, сочувствующие уточки, бобры...

Пчелкин остановился. На покатом его лбу, несмотря на прохладу лесной чащи, блистали капельки горячего пота.

– Володя, – продолжил он, – постановление выйдет прямо перед осенней отчетной выставкой. Никто не успеет подготовиться, и мы будем первыми. Я говорю мы, потому что задуманный мною монументальный триптих «Миру – мир» мне одному не сделать так быстро и качественно, поэтому я приглашаю тебя поработать артелью этим летом, вместе...

Пчелкин дышал как шалый конь.

– Только представь себе, – бормотал он, смахивая тыльной стороной ладони слюну с губ. – Наш идиллический и вместе с тем вдохновенный пруд «Миру – мир» станет гвоздем выставки, будет открывать ее. Нам обеспечено не только лауреатство, но и другой объем...

Сам увлеченный собственной речью, Пчелкин и не заметил, как заговорил теперь о самом сокровенном: