Читать интересную книгу История его слуги - Эдуард Лимонов

Он мне о буржуазном обществе напоминает. Протагониста пока никто не купил. Господин издатель Анджелетти, очевидно, считает себя чуть ли не революционером. А как же деньги, продажи книг? Можно предположить, что он ночует под мостом и в кармане у него котер. Он нехуевый бизнесмен, если уже более двадцати пяти лет существует его издательство, и, наверное, с именами авторов, которых он собрал вокруг себя, он не в убытке. И неужели у него нет чувства юмора? Наверное, нет, раз он мог послать письмо с таким P.S. человеку, работающему слугой, мне, который натирает паркет и чистит боссу ботинки…

«Soft job», еб твою мать! Мне стало жаль вина босса, которое я ему и его феминистке споил. «Чего это босс должен платить за все это говно», — вдруг подумал я, рассуждая, как слуга верный и преданный. Анджелетти напомнил мне Джерри Рубина — другую псевдореволюционную американскую недотыкомку. Тот, в своей книге «Расту в 37 лет», признавался, что, будучи левым студенческим вождем и восставая против всех ценностей буржуазного общества, в то же самое время, имел stakes и даже проверял по «Уолл-стрит джорнэл», в каком состоянии его деньги. Акции, доставшиеся ему от папы и мамы. Революционеры великие! Ни стыда у людей, ни совести. Издатель говорит слуге, что слуга буржуазен. Ну и ну! Мне было так гадко и зло в тот день, что я напился и даже подрался с кем-то на улице, чего со мной не случалось уже очень давно. На следующий день у меня болела голова, и у меня украли субботнюю «Нью-Йорк таймс» из-под двери, потому что я встал только в 12 часов, нарушили мой налаженный быт. Вместо «Нью-Йорк таймс» в пачке писем, валяющихся на кухонном полу, — мэйлмен, не достучавшись мне, сунул их в щель для почты, прорезанную в двери, — среди десятков писем для Гэтсби, было письмо для меня. Официальное, с грифом «PEN» на конверте. Я схватил письмо, руками, дрожащими с похмелья, вскрыл конверт:

«Мы не сомневаемся, дорогой мистер Лимонов, в литературных достоинствах ваших книг, но, к сожалению, мы не можем принять вас в члены «PEN-клуба», потому что обе ваши книги опубликованы только на русском языке…»

Дальше шли всякие наилучшие пожелания.

«Что? — подумал я. — Я ведь сходил к ним предварительно, и позвонил несколько раз и несколько раз повторил, что мои книги опубликованы только по-русски. Они же мне и ответили сами, что «PEN» — международная организация, присылайте книги, только сопроводите их аннотациями, чтобы мы знали, о чем идет речь. И если у вас есть статьи о вас и ваших книгах по-английски, пришлите их тоже. Я послал им громоздкий пакет. И меня им рекомендовал Иосиф Хомский — их человек. Теперь, оказывается, у меня нет книги по-английски. А ведь они приняли в члены «PEN-клуба» кучу всяких полоумных русских диссидентов, именующих себя писателями. Им можно, а мне нельзя».

Побейтесь четыре года головой о стенку, пытаясь быть литератором. Получайте отказы со всех сторон: «Не надо! Не нужен! Не годишься!», хотя знаешь, что нужен, что годишься, что талантливей многих других, и если у вас не рыбья кровь, вы разозлитесь. «Педерасты проклятые! Суки ебаные!» — заорал я и пнул несколько стульев. Железные, они с грохотом полетели на пол и, круглые, покатились по кухне. «Суки!» — орал я, из глаз у меня брызнули злые слезы. Один раз в жизни захотел человек стать членом Организации. Но и в самую дохленькую не берут. «Либералы хуевы и ханжи! Убийцы!» — орал я.

— Кой хуй меня понес проситься в это общество поношенных старушек и полинялых либералов? На хуя они мне нужны, а? Да они хуже, блядь, Союза советских писателей, старые жопы… Нафталинные души!

Плача от злости, я налил себе виски. Стивена любимого виски — «Гленливет», двенадцатилетнего, и выпил весь бокал, и меня понесло на просторы моей собственной души. Я взял бутылку, пошел в элевейтор, поднялся к себе в комнату и стал быстро одеваться, при этом не забывая пить, потому что становилось легче от этой желтой влаги. Куда легче.

— Уроды! — говорил я вслух. — Это вы все уроды, а не я. Я-то нормальный и здоровый человек, который имеет мужество видеть мир таким, как он есть — лицом к лицу. Бляди горбатенькие! Жертвы трусливые! Человек с пылким сердцем и независимым умом среди вас осужден. Вы все его дружно ненавидите на всех уровнях — от постели до «PEN-клуба». Не хочу я играть в ваши примитивные игры, суки! Не буду я для тебя ничего менять в моей книге, Анджелетти хуев! А вы, дряхлые пезды из «PEN-клуба», сами придете однажды, но я уже не пойду в вашу престарелую организацию. Никогда!

Одевшись, я вдруг не смог понять, куда же я собираюсь пойти. Я присел у окна, обдумывая свои планы, и, продолжая пить, стал глядеть в окно.

В саду было парти, я только спьяну не мог понять, чье же это парти. Очень официально одетые мужчины и женщины топтались на молодой траве возле нашего огромного дерева в центре. Некоторые группки стояли и у самой реки. Я долго что-то соображал, глядя на них, потом вспомнил, что у меня есть в пакетике в ящике стола пара бледно-лиловых маленьких таблеток мескалина, мне их оставил в последний свой приход Майкл Джаксон, ему нужны были десять долларов. У меня было такое хуевое состояние, что я достал таблетки и глотнул оба треугольных кристаллика, зная по опыту, что начну сейчас дергаться, как на раскаленной сковородке. Но я был в таком отчаянии, что мне хотелось любой ценой от этого отчаяния избавиться. Даже пусть свалиться в другое измерение, но избавиться. Я никогда не принимал две таблетки мескалина сразу, побаивался. От одной таблетки я, бывало, не мог успокоиться верных двенадцать часов и ебался, как зверь, не достигая оргазма. Казалось, лопнет хуй и разорвутся нервы, все тело от напряжения треснет и пойдет, разрываясь, трещиной, как старое кирпичное здание. Но я проглотил две, перед тем, правда, подумав, что мне следует во что бы то ни стало оставаться дома. Что мне нельзя выходить в таком состоянии в город — погибну на хуй. К тому же я еще пью. И пью после похмелья.

Внизу в саду происходили приятные беседы, слышался вежливый смех и ропот толпы. Я им позавидовал, они были не одни, а я был один. Я приподнял раму окна и попытался их всех рассмотреть. Но мне это хуево удавалось, с четвертого этажа были не совсем хорошо видны липа. Особенно меня интересовали, конечно, женщины. Обычно я брал из комнаты Стивена бинокль в таких случаях, но сегодня бинокля не было, Стивен давно увез его в Коннектикут. Он и мистер Ричардсон собирались охотиться на оленей. Мистер Ричардсон был охотник, Гэтсби же хотел быть еще и охотником.

Но я нашел выход. Я встал, открыл дверь кладовки и вынул свою винтовку. На ней же был оптический прицел. Чтобы их не напугать, если они меня заметят, я положил на подоконник пару зеленых подушек с моей кровати, сам улегся на кровать, приспособил винтовку между подушками и стал наблюдать.

— Как же я сразу не догадался! Безусловно, это парти Генерального секретаря ООН. У кого еще могут быть такие официально одетые гости, столько мужчин в токсидо. Перед такими парти люди со специфическими лицами специальных агентов всегда шарят в наших кустах с миноискателями. Но в домах они никогда никого не проверяют, слава Богу.

Крестик прицела переходил с головы на голову, я искал хозяина. Ага, вот и его старая физиономия. В этот момент его заставили позировать — его как раз снимала молодая девушка-фотограф. Он, хотя и морщился досадливо, но не заслонялся, девушка была красивая, позволил себя снимать. «А может быть, она и не фотограф. Репортеров вряд ли бы пустили на парти, для этого есть пресс-конференции. Мескалин как будто на меня не подействовал еще, — подумал я, — разве что я слишком упрямо и долго их рассматриваю. На хуй они мне нужны, в сущности?» В прицеле в этот момент появилось подобострастное лицо лакея, в руке он держал поднос с напитками. Я наклонил свою винтовку чуть-чуть, чтобы разглядеть поднос. Шампанское. Бокалы были для шампанского. Я ненавидел приносить напитки Стивену в сад, но иногда приходилось… Бедный лакей. Сколько усилий стоит ему это лицо.

Сжимая и поворачивая винтовку, ловя прицелом лица, я вдруг неожиданно подумал, что, если меня в таком вот лежачем положении кто-нибудь увидит из соседних домов и позвонит в полицию, то лет десять мне в тюрьме обеспечено. Доказывай им потом, что ты просто использовал оптический прицел как бинокль и ничего дурного не имел в виду. «Сделают из меня нового Ли Харви Освальда», — подумал я…

И вдруг по мне пробежал такой как бы холодок, по коже, подымая мельчайшие волоски. Я вспомнил, что у меня на руке такие же резаные шрамы, как были у Освальда, вспомнил о своем болезненном интересе к цареубийцам и террористам. И мелькнула шальная острая мысль: «Если шлепнуть сейчас Генерального секретаря Организации Объединенных Наций, это ведь не хуже, а может быть, и лучше, чем Президента Соединенных Штатов убрать!»

Самое ужасное заключалось в том, что сделать это было по-детски просто. Я ведь уже лежал у окна, выходящего в сад, где происходило парти. И если в моем оптическом прицеле была сейчас одна из веток нашего большого дерева, расплывалось зеленое, то мне ничего не стоило в полминуты найти в саду нужную старую голову Генерального секретаря. Промахнуться с расстояния не более пятидесяти ярдов было почти невозможно, хотя я и не ходил стрелять в тир каждый день, как это делал Освальд.