Если принять, что ей немного больше сорока, то получается, Василия и Марту Марина могла была видеть в последний раз в возрасте двадцати с небольшим лет.
- Я не собираюсь вам докучать, выставлять из дома или что-то вроде того, - предпринял Вячеслав новую попытку. - Я же вижу, что они вам были не чужие люди. Не совсем чужие. Просто хочу...
- Зато вы, похоже, знали о них куда меньше, чем о своих лимонницах и капустницах, - прозвучал неожиданно резкий ответ. - Считайте, что я посыльный, доставляющий знание. Призрак, который не может допустить, чтобы память о людях так просто истлевала в пыльных ящиках вместе с их вещами и старыми фотографиями.
Вячеслав почувствовал, как по спине пробежал холодок. От печи накатывали волны жара; они проходили сквозь тело женщины так, будто её здесь нет.
- Не могу поверить, чтобы вы забрались так далеко, только чтобы ткнуть меня носом в собственное неуважение к жизни умерших родственников.
Шорох переворачиваемых страниц звучал как треск льда на лужах.
- Ваша тётя любила Мандельштама. Я нашла сборник стихов, ещё из прижизненных изданий, до того, как у поэта начались проблемы с властью. Не думала, что когда-нибудь буду держать такой в руках.
Она помолчала, ожидая реакции Вячеслава, а потом продолжила:
- Там обе обложки исписаны. И каждое свободное место между строфами. Каждое понравившееся стихотворение тётя Марта выписывала, будто учила наизусть.
Марина бросила книгу на кровать и продекламировала, прикрыв глаза:
<p>
Отравлен хлеб, и воздух выпит:</p>
<p>
Как трудно раны врачевать!</p>
- Это повторялось многократно. И вначале, и в конце. Иногда с продолжением, ну, знаете, "под звёздным небом бедуины...", и так далее, иногда - без. Кажется, её зацепил этот отрывок. Он играл на струнах её души, понимаете? Каких-то тайных струнах...
- Не понимаю. Когда я был с ними знаком, я не интересовался Мандельштамом.
- Она была медсестрой?
- Не знаю... ну, то есть работала какое-то время гражданским врачом в Мурманске, а после - санитаром на фронте. В зимнюю войну тридцать девятого года, где финны потеряли Выборг. Кажется, именно там тётя Марта познакомилась с будущим мужем. Он был военным репортёром.
Вячеслав пожевал губами и вдруг улыбнулся:
- Помню, дядя Вася показывал мне свои лыжи. Такие широкие, что на одной две моих ступни умещались. А сверху обломаны. Он хранил их как память, рассказывал, как однажды прямо перед их ротой, идущей на марше, взорвался снаряд. Дядя Вася кубарем полетел в овраг и потерял сознание. То ли концы лыж взрывом оторвало, то ли он умудрился сломать их, когда падал... хотя то были настоящие поленья, не представляю, как их можно было сломать раньше, чем собственные ноги... В общем, когда очнулся, узнал, что война закончилась.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Марина вдруг встала, взяла стопку грязной посуды, взвесила её и поставила обратно. Не глядя на Вячеслава, спросила:
- Он больше не воевал?
- Его контузило. Кроме того, эта короткая война произвела на него сильнейшее впечатление. Так же, как и на Марту. Встретившись в госпитале, они решили пожениться и уехать в глушь. Не знаю, почему их тянуло в тайгу. Знаю я только одно: поселившись здесь, никто из них больше не помышлял о возвращении в цивилизацию. Дядя с тётей будто... будто...
- Будто заново родились в новом мире, - закончила за него Марина.
Ночь наступила неожиданно, как всегда бывает вдали от поселений и какого бы то ни было электричества. С наступлением темноты Вячеслав поднялся на холм и обратил взгляд на северо-восток, туда, где обычно в ясную погоду можно разглядеть зарево городских огней. Иногда он воображал себя электрическим мотыльком, что позволяет преодолевшему десятки километров свету пронизывать его тело, наполнять некие ячейки и полости меж рёбер с тем, чтобы потом обернуться и спокойно уйти вниз, в темноту, которая была здесь вечность до человечества и будет вечность после.
Сейчас он не увидел ничего. Возможно, идёт дождь или даже снег; сплошная его стена закрывает равномерное безличное сияние. Подняв голову, Вячеслав увидел хвост Млечного Пути. Кресты, как огромные пауки, затаились в темноте возле его ног.
Вернувшись домой (окна тлели, как угольки костра), он сказал:
- Я лягу прямо здесь, на ковре. В шкафу есть запасное одеяло. А вы...
- Нет нужды, - перебила его Марина. Она вновь взялась за чтение и теперь, заложив пальцем том Шолохова с расслаивающейся обложкой, обратила светлые, будто затуманенные какой-то думой глаза на стоящего на пороге Вячеслава. - Вы здесь хранитель. А я... я - всего лишь волна, которая поднимает из глубин то, что должно быть поднято. Спасибо за очаг, ночлега я у вас требовать не смею.
Наверное, эти фразы тоже из какой-нибудь любимой книги тёти Марты. Вячеславу они показались смутно знакомыми; он будто слышал внутри себя, как их произносила тётя, хотя вместо её лица было размытое пятно, а голос обезличен. Он заметил, что гостья уже обута, только когда она, всё так же не выпуская книгу из рук, прошла мимо него и растворилась за дверью.
- Не глупите. Здесь нам хватит места. Хотите замёрзнуть насмерть?
В ответ - только скрип досок на крыльце. Дверь затворилась, тихо звякнув крючком.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Вячеслав несколько минут сердито ходил по комнате, думая, что вот-вот услышит скрип вновь - на этот раз с виноватыми нотками. Таёжная ночь - не место для молодых женщин... и вообще, каких бы то ни было женщин. Потом выглянул в ночь. Никого. Куда она пошла без фонаря? Как будто растворилась в воздухе, ей-богу! Или отрастила крылья и упорхнула безалаберным papilio, не стесняясь, что подумают о ней люди.