ждет от вас ощутимых боевых дел.
Над беспокойной, продымленной гарью пожаров землею пласталась темная ночь. Под крылом самолетов ни огонька. Все укрыто, затемнено. Только кое-где беспокойно, тревожно шарили по небу прожекторы. Да и то на какие-то секунды. Вспыхнут, махнут вправо, влево своей длинной призрачной рукою и снова померкнут. Ночь не летная, но самолеты потому и летят. Потоки воздуха, клочья облаков то бросают их вниз, то подкидывают, как на ухабах, вверх, то трясут так, что по телу пробегает дрожь. В салоне тускло горит лампочка. При свете ее все-таки можно увидеть всех бойцов. Они сидят по бокам фюзеляжа на железных лавках. Над их головами тянется железный трос. К нему перед прыжком в черную бездну будут подцеплены фалы с карабинами для автоматического раскрытия парашютов. Это облегчит десантирование. Ведь на тренировочные прыжки не было ни времени, ни средств для детальной отработки навыков…
Привалясь спиной к парашютам, десантники спят. Сон — это крепкие нервы, это лучшая разрядка. Доведется ли еще вздремнуть вот так — плечом к плечу при свете по-комнатному мирно горящей лампочки?
Комиссар тоже на мгновение забылся под монотонный гул моторов, но когда в салон вошел второй пилот и сказал: «Прошли Калинин», дрема начисто покинула его. Самолет шел сейчас над близкими сердцу селами и лесами, где в сорок первом действовал его разведотряд. Вспомнилась поляна, где они сидели с генералом Доватором, погибшим впоследствии под Москвой, его крылатые слова: «Жизнь короткая, а слава долгая». Как наяву увиделись старики и старушки, угощавшие последней краюхой хлеба, топившие бани и стиравшие заскорузлые рубахи и портянки солдат; девчата с Волги, встретившие в метельную ночь обессилевший отряд и не побоявшиеся проводить его через передний край. «Эти русские женщины и такое умели…» Запершило в горле, заволокло глаза, когда вспомнились те, кто навсегда остался в калининских, смоленских лесах. Заросли, поди, могилки травой, осели и некому их привести в порядок. Чепуха! Да многие же те села и леса освобождены еще зимой! И наверняка люди пришли к ним… Ведь почти о всех захоронениях сообщалось местным жителям, а там, где это не удавалось, оставляли надписи, не смываемые дождем и не выдуваемые ветрами.
Смахнув пелену с глаз, Огнивцев посмотрел в иллюминатор. На горизонте разливался огнем пожаров, вспышек ракет и залпов артиллерийских батарей передний край. Тревожен, кровав он с высоты птичьего полета, но еще тягостнее там — на земле. От него не уйти, не увернуться в сторону. Там выручат только бревна, бетон и земля. И еще ум, находчивость, одоление невозможного и святая вера в неминуемую победу. На миг представилась землянка с накатом бревен и горстка бойцов на земляном полу. Кто-то из них, чутких на ухо, прислушивается к гулу над землей, тихо говорит: «Кажись, самолет летит. И вроде бы наш. По гулу чую. Ихний с надрывом, как зверь. А наш по мирному летит. Не заблудился ли пассажирский какой? Так и есть наш, чуете, как всполошился фриц? Палит из всех стволов. Мимо бы… Невпопад. А ну, милок, давай уходи. Уходи поскорей, родной!»
Из пилотской кабины вышел увалистый штурман. Кожанка распахнута, на лбу капли пота, в глазах искры радости:
— Прошли, ребята… Пронесло, — говорит он, утирая лоб рукавом. — Теперь уж долетим, если…
Этим «если» сказано многое: ночной охотник «мессер», снаряд кочующей зенитной батареи, очередь крупнокалиберного пулемета… Да мало ли что может произойти с беззащитным грузовичком-самолетом на территории, занятой врагом. Но к счастью, все обошлось. Благополучно прошли район Бешенковичи. И вот команда:
— Приготовиться! Подходим к назначенному району.
Инструктор-парашютист лейтенант Борис Петров распахнул дверь. В салон ударило холодным сырым воздухом. Огнивцев шагнул к двери первым. Взглянул вниз и отшатнулся:
— Мы над озером. Там вода…
На плечо комиссара легла рука Петрова:
— Это туман над лесом, товарищ комиссар. Счастливого приземления!
На белорусской земле
Земля белорусская… Леса. Леса. Леса…
В тридцатых, сороковых годах в глухих лесных деревушках много было россказней о разных леших и привидениях, заполонивших округу. То одни их будто видели и чуть ли даже не ручкались с ними, то другие. Кто-то им верил, а кто-то нет. В числе маловерующих долго держалась и степенная, не очень уж и богомольная бабка Пелагея из деревни Гумны. Но нет чуда без чудес — пришлось и ей с глазу на глаз встретиться с вполне нормальным привидением. А случилось недоброе свидание вот как.
В начале августа после долгих проволочек сдался на милость селян навестивший Гумны начальник Оздятичской полиции. Выкушав несколько бутылок первача-самогона, он милостиво разрешил им накосить в редком березняке сена для буренок. Траву дед Ульян, по прозвищу Улей, скосил сам, а вот убрать не смог, заболел от переусердства — спешил, а вдруг полицай протрезвится… Помощи ждать, разумеется, было не от кого, и дальнейшие заботы по сенокосу легли на бабку. Она сено высушила, сгребла, скопнила и теперь охапку по охапке носила в полуразвалившуюся сараюху, поставленную еще в годы единоличного существования. «Все будет целее, — рассудила она. — Не каждая лесная животина клок ущипнет».
В ночь под успение бабушка Пелагея спозднилась с уборкой сена и, чтоб не тащиться впотьмах, заночевала в сарае. Усталость укачала ее скоро, но настороженность к шуму ночного леса разбудила еще скорее. Где-то вблизи, вызывая жуть, кричала сова. Ветер, начавшийся с вечера, усилился и теперь разгульно шумел в березняке. Две половины ворот распахнулись, и в проеме смутно вырисовывались молодые гибкие березы. Их бросало из стороны в сторону, будто они испуганно шарахались от кого-то прочь.
— Разбудила-таки, окаянная, — проворчала бабка на сову, которая, угомонясь на минуту, защугукала снова. — Попробуй теперь усни при таком ветрище. И который сейчас час? Може, скоро рассвет?
Мимо ворот зримо проплыл клок густого, пахнущего болотом тумана, чуть посветлело, и бабка, враз обомлев от страха, вдруг увидела в стороне от сарая согнувшуюся дугой молодую березку, а на ней… О, мать-заступница!.. На ней на белесых веревках раскачивалось привидение, принявшее образ живого человека. «Свят, свят, свят…»
Как добежала до деревни, до родного дома, Пелагея не помнит. Влетела в избу, плюхнулась на лавку и, переведя дух, заговорила:
— Ой, лишеньки! Ой, мамонька! Ой, что я видала в лесу?!.
С печки свесил босые ноги дед. Откашлявшись, поинтересовался для уточнения:
— Ну, что ты видала? С чего дрожишь, как осиновый лист?
— Привидение, дед. Привидение, там где сенокос.
— Глупости говоришь. Чего ему там быть, привидению-то? Кого пугать? Ты, часок, не того?.. Мож, уморилась?..
Бабка всплеснула руками:
— Да какие ж глупости, коли я видела его своими очами…