— Что это за компенсация такая? — спросил он, когда они выпили по третьей чашке морковного чая, сиротского напитка голодных лет.
Учитель объяснил, что, когда Харлампий отдал Балабону свою корову, это была компенсация за ущерб.
— А деньгами может быть эта компенсация? — спросил Харлампий, надеясь, что учитель скажет такие слова, которые снимут его тоску.
Но учитель сказал:
— Может! Ты, например, сапоги или барана покупаешь — деньги платишь. Стало быть, компенсируешь затраты материала и трудов.
Ночью Харлампий проснулся, будто его в бок толкнули. Тихо пиликал сверчок, густая темнота стояла в хате.
— Даша! — позвал Харлампий. — Даша… Выходит, я его продал! — Харлампий похолодел от собственных слов. — За тридцать червонцев продал!
Жена не отозвалась, делая вид, что спит, и страдая оттого, что, может быть, первый раз в жизни не знает, как помочь мужу.
18
С этого дня Харлампий как захворал. Всё стало валиться у него из рук. Вяло взмахивал он цепом, когда обмолачивал снопы. Три дня набивал ободья на колёса, а прежде сделал бы это шутя, за три часа.
Странное оцепенение овладело им. Он мог застыть с поднятой ложкой в руке и уставиться в угол, так и не донеся её до рта. Мог часами сидеть, прислонясь к печи. Ему вспоминался запах мокрой медвежьей шкуры и замшевые пятки Презента, его смешная прискочка и ворчание, залитая водой поляна и крошечный медвежонок на коряге или крыша вагона и бутылки молока, что подавали пассажиры.
И над всем этим, заслоняя, вставало суетливое прощание и взгляд медвежонка, когда искал он глазами хозяина, чтобы защитил он его от ведущих в неизвестное людей.
— Господи! — шептал Харлампий. — Зачем я его взял тогда из лесу? Зачем?
Он похудел, стал тревожно спать. А проснувшись среди ночи, всё представлял, как два красноармейца уводят медвежонка, а тот оглядывается, словно зовёт. Иногда, в отсутствие жены, открывал Харлампий комод и доставал проклятые червонцы. Он хотел бросить их в печку или раздать нищим, но не мог, не решался. Он пересчитывал деньги и клал их обратно. Они жгли ему руки.
— Харлаша! — не выдержала наконец жена. — Съезди в город! Проведай Мишу! Поглянь, как ему там… Может, и тоска твоя пропадёт. Может, и не виноватый ты вовсе.
19
Город и летом не блистал красотами, а зимой и совсем показался Харлампию жутким. Грязный снег сугробами лежал вдоль улиц, угольная пыль густо запорошила его. Сажные, взъерошенные воробьи копошились в навозных кучах. Облезлые кирпичные дома в густой завеси сосулек угрюмо смотрели на редких прохожих.
Зоопарк помещался в парке бывшего Дворянского собрания. Издалека был виден сквозь голые ветви длинный дощатый забор. Пёстрые плакаты, нарисованные от руки, покрывали его, и, хоть краска на них почти смылась, Харлампий прочитал, что они объясняют, как человек произошёл от обезьяны в результате борьбы за существование.
С обезьяны начиналась и выставка зверей. В большом сарае, что отапливался «буржуйкой», стояла клетка с макакой, которая печально куталась в одеяло.
Стайки экскурсантов — в основном мальцы школьники — переходили от клетки к клетке.
…Харлампий увидел Презента. Медведь лежал на исцарапанном когтями полу, уткнув нос в лапы. Большая коряга стояла посреди клетки с толстыми прутьями решётки. Вода была налита в корыто. «Презент. Медведь бурый. Хищник. Кормить воспрещается», — сообщала надпись.
— А это медведь обыкновенный, — сказала экскурсовод, и конопатые носы пионеров повернулись в сторону Презента.
Медведь встал, походил по клетке. Он сильно вырос, но шерсть его утратила прежний блеск, а походка — весёлость. Он повернулся к экскурсантам и стал качать головой из стороны в сторону, выпрашивать подачку.
Вдруг он замер. Потом рявкнул, встал на задние лапы, прижался к прутьям решётки и застонал… Он увидел Харлампия!
Ветром перелетел казак через барьер ограждения! Отшвырнул сторожа и, просунув руки сквозь прутья, обнял своего друга. Медведь тоже просунул лапы через решётку и положил их на плечи хозяину…
И заплакал человек! Запричитал в голос! Слёзы потекли по его бороде.
— Миша! — закричал он, прижимаясь лицом к решётке. — Мишенька мой горький! Загубил я тебя! Поломал я твою жизню! И зачем я тебя из лесу взял да на муку такую каторжную отдал? Прости ты меня, ради бога!..
А медведь стонал и лизал хозяину заплаканное лицо…
* * *
Родной! Золотой! Самый лучший на свете мой дедушка! Никогда я тебя не видел! Потому что в тысяча девятьсот сорок первом году без всякого приказа (какой приказ, когда был ты уже на самом деле дедом и стариком) в который раз снял ты со стены шашку и пошёл защищать Отечество. И когда в неравном бою сронил ты лихую чубатую голову на прелые листья чужого осеннего редколесья, меня ещё не было на свете.
Не ты качал мою колыбель! Не ты сажал меня первый раз в седло! Не тебе на далёкой бахче, среди зреющих арбузов, в сумраке шалаша читал я по складам букварь! И не ты встречаешь меня хлебом и мёдом, когда в редкие часы отдыха возвращаюсь я в наш тихий хутор! Но я твой внук! Твоя кровь!
Старики оставляют потомкам наследство: тот сад насадил, другой обучил внука редкому ремеслу, третий спел песню, которую слышал от своего деда.
Я никогда не видел тебя живым, мой добрый дедушка. Тайком доставал я из комода заветную фотографию, ставил рядом с зеркалом и всё смотрел, всё искал в своём лице твои черты. Я становился тобою, когда слушал рассказы уцелевших однополчан о храбрости твоей, о верности присяге, но больше всего о том, как ты плакал и просил прощения… У кого? У зверя! У медведя!
Мой добрый дедушка! Ты и мёртвый учил меня! Когда случалось мне попасть в дурную историю или появлялась возможность сорвать удачу на чужом несчастье (потому что дурные дела человеческие заманчивы, а выгода иной раз кажется дороже правды), слёзы твои стояли передо мною, и отступал я от замыслов своих.
Не было и нет мне большего запрета, чем мысль, что дед и отец мой, павшие на войне, меня бы осудили.
В войну сгорел наш дом, в половодье пропало всё имущество и старинная шашка, которой ты так дорожил, вымерз сад… Но я богатый человек! Мне досталось такое наследство, что в огне не горит и в воде не тонет, — совесть моего деда! И нет этого наследства дороже! Потому что не богатство, не ум, не храбрость делают человека человеком, а совесть и доброта. Если это есть, всё остальное приложится, а нет — так и человека нет! И когда спрашивают меня, каким был мой дедушка, я отвечаю: «Он был самым честным и добрым на свете!»
Он выстрадал и оставил мне историю про медвежонка, а теперь я дарю её вам. И пусть она станет для вас, как для меня, мерой добра и зла. Вспомните медведя в клетке перед каждым делом и поступком своим и, прежде чем начать его, подумайте, не причинит ли оно кому-нибудь даже случайно, без вашего умысла, пусть даже маленькую боль.