на подоконнике, глядящий в ночь. На кухне бряцает тарелками Волюбенька.
– Теперь нас всего трое осталось, – говорит сдавленным голосом Зенечка и опять плечи его трясутся, и он беззвучно плачет, уткнувшись в Мутю. Когтя обиженно откашливается с подоконника и говорит:
– Хм, ну, вообще-то, четверо…
Но Зенечка не понимает по-кошачьи и Когтя, нервно дёрнув хвостом, снова отворачивается в ночь.
Мутя гладит Зенечку по голове, тот молчит и плачет, как маленький мальчик, как сама Мутя уже давным-давно разучилась. Мутя чувствует под рукой жёсткие волосы и тёплые хорошие мысли, это Зенечка вспоминает Ляпюшу, так много этого хорошего в зенечкиной голове, а он всё плачет!
Никак это хорошее в его голове не справится с чёрной ленточкой на ляпюшином портрете, хотя ленточки мало, а Ляпюши много. А Зенечка уже даже не плачет, а гыгыкает только. Никак ему не победить в одиночку. Мутя поднимает зенечкину голову за небритый седой подбородок. Зенечка не сопротивляется, но ошарашено смотрит на неё заплаканными глазами. И Мутя смотрит ему в глаза, и думает всё своё хорошее о Ляпюше, думает ему прямо туда, в глаза, чтобы у Зенечки было больше, чтобы оно победило чёрную ленту на портрете.
И даже Когтя с подоконника помогает – сидит и вспоминает, какие прекрасные рыбины ему перепадали от Ляпюши и как она подобрала его на улице, когда он был ещё котёнком.
– Бабах!
Это ленточка чёрная в голове лопнула. И кастрюля на кухне у Волюбеньки упала. Зенечка отпрянул от Мути, немного испуганный и необыкновенно удивлённый.
Он вытирает слёзы и светлеет. Он смотрит на Мутю и хочет что-то сказать, но ему не хватает слов. Мысли так и роятся в его голове.
Некоторое время он смотрит на Мутю, так смотрит, будто впервые увидел. И, наконец, говорит:
– Блин…, блин…, Мутя…
И, поцеловав её, убегает на кухню, смотреть что там куда упало.
Мутя смотрит на портрет Ляпюши и вдруг ей становится так хорошо, вдвойне, втройне, чёрт знает во сколько ещё раз лучше от того, что она знала Ляпюшу и столько с ней прожила и что они любили друг друга и ещё из-за целой бездны «от того, что». Столько всего прекрасного в Ляпюше, что его даже подумать всё не успеешь, а тем более и сказать.
– Блин! – говорит Мутя.
– Мяу! – отвечает с подоконника Когтя.
Мутя и Это
Страшных больше нет. Есть средненькие и нестрашные, с рожками и копытцами, прямо как в ляпюшиной книжечке. Мутя идёт по странной, сумрачной роще, ей теперь легче, а вот гнались же только что самые страшные, а вот гнались же!
Мёртвым деревом на пути – мама.
– Здравствуй, Волюбенька!
И зеленым живым плющем по стволу дерева – Володенька.
Мутя слышит, как в ухо ей неожиданно громко чертеняшка говорит, плюя горячейшей чёрной смолой:
– Двадцать лет, пора на тот свет! Двадцать лет, пора на тот свет! Двадцать лет!
И подсовывает страшный поросший мхом торт.
– Задуй, задуй, Мутя!
Мутя дует на двадцать могильных свечей.
Одна, две, три – гаснут одна за одной. Годы, шаги, поступки, мысли. Осталась последняя свеча.
Чертеняшка выкаркивает из чёрного горла:
– Одна не согреет! Одна не согреет! Дуй, Мутя!
Мутя набирает ужасного гнилого воздуха в лёгкие и думает:
– Сколько раз думала – как же Это со мной будет, но что так – никогда не думала!
Мутя дует на свечу и не становится.
Становится Это.