– Так это же получится полная диктатура Ц. О.? – спрашивал я.
– А что же плохого? – возражал Ленин. – Так оно при нынешнем положении и быть должно.
Много в тот период было возни вокруг так называемого права кооптации. На одном из совещаний мы, молодежь, договорились до положительной и отрицательной кооптации. «Да ведь отрицательная кооптация – это по-русски называется «выгнать», – смеялся на другое утро в разговоре со мною Владимир Ильич. – «Это не так просто. Попробуйте-ка произвести – ха-ха-ха! – отрицательную кооптацию в редакции «Искры»!»
Самый острый для Ленина вопрос состоял в том, как организовать в дальнейшем центральный орган, который должен был играть по существу одновременно и роль центрального комитета. Ленин считал невозможным сохранить старую шестерку. Засулич и Аксельрод во всяком спорном вопросе почти неизменно становились на сторону Плеханова, и тогда в лучшем случае получалось трое против трех. Ни та, ни другая тройка не согласилась бы на удаление кого-либо из коллегии. Оставался противоположный путь, расширение коллегии. Ленин хотел меня ввести седьмым, с тем чтобы затем из семерки, как широкой редакции, выделить более узкую редакционную группу, в составе Ленина, Плеханова и Мартова. В этот план Владимир Ильич вводил меня постепенно, ни словом, впрочем, не упоминая о том, что он предложил именно меня седьмым членом редакции, что это предложение принято всеми, кроме Плеханова, в лице которого весь план натолкнулся на решительное сопротивление. Включение седьмого уже само по себе означало в глазах Плеханова майоризацию группы «Освобождение Труда»; четверо «молодых» против трех «стариков»!
Думаю, что этот план был важнейшей причиной крайне неблагожелательного отношения ко мне Георгия Валентиновича. А тут как на грех присоединились еще небольшие открытые столкновения наши на глазах у делегатов. Началось, кажется, из-за популярной газеты. Некоторые делегаты настаивали на необходимости поставить наряду с «Искрой» популярный орган, по возможности в России. Такова была, в частности, мысль группы «Южного Рабочего». Ленин был решительным противником этого. Соображения у него были разного порядка, но главную роль играло опасение особой группировки, которая может сложиться на почве «популярного» упрощения идей социал-демократии прежде чем окрепло, как следует быть, основное ядро партии. Плеханов выступал решительно за создание популярного органа, противопоставляя себя Ленину и явно ища поддержки у делегатов с мест. Я поддерживал Ленина. На одном из совещаний я развивал ту мысль, – правильную или неправильную, сейчас это все равно, – что нам нужен не популярный орган, а ряд пропагандистских брошюр и листовок, которые помогли бы передовым рабочим подняться до уровня «Искры»; что популярный орган оттеснит «Искру» и смажет политическую физиономию партии, снизив ее до экономизма и эсеровщины. Плеханов возражал. «Почему же смажет? – говорил он. – Разумеется, в популярном органе мы всего сказать не сможем. Мы будем там выдвигать требования, лозунги, а не заниматься вопросами тактики. Мы сказали рабочему, что нужно бороться с капитализмом, мы не станем, разумеется, теоретизировать о том, к.а. к бороться с капитализмом». Я ухватился за эту аргументацию: «Но ведь и „экономисты», и эсеры говорят, что нужно бороться с капитализмом. Расхождение начинается именно с того, к.а. к бороться. Если мы в популярном органе на этот вопрос не отвечаем, мы тем самым смазываем различие между нами и эсерами»… Возражение имело очень победоносный вид. Плеханов не нашелся. Ясно, что этот эпизод не улучшил его ко мне отношения. Вскоре произошел второй конфликт, на заседании редакции, которая постановила до решения съездом вопроса о составе редакции привлечь меня на заседание с совещательным голосом. Плеханов категорически против этого возражал. Но Вера Ивановна сказала ему: «А я его приведу». И действительно «привела» меня на заседание. Сам я узнал об этой закулисной стороне дела только значительно позже, а на заседание явился ничего не зная, не ведая. Георгий Валентинович поздоровался со мной с изысканной холодностью, на которую был большой мастер. Как на грех редакции пришлось в этом же заседании разбирать конфликтный вопрос между Дейчем и упомянутым уже выше Блюменфельдом. Дейч был администратором «Искры». Блюменфельд заведовал типографией. На этой почве возникла борьба компетенций. Блюменфельд жаловался на вмешательство Дейча во внутренние дела типографии. Плеханов по старой дружбе, поддерживал Дейча и предлагал ограничить Блюменфельда типографской техникой. Я возражал: нельзя заведывать типографией только в области техники, есть еще организаторские и административные задачи и Блюменфельд должен иметь во всех этих вопросах автономию. Помню ядовитейшее возражение Плеханова: «Хотя т. Троцкий и прав, что на технике вырастают различные надстройки, административные и иные, как учит теория исторического материализма, но…» и пр. Ленин и Мартов поддержали, однако, осторожно меня и провели соответственное решение. Это переполнило чашу. В обоих этих случаях сочувствие Владимира Ильича было, как мы видели, на моей стороне. Но в то же время он с тревогой следил за тем, как портились мои отношения с Плехановым, что грозило окончательно сорвать намеченный им план реорганизации редакции. На одном из ближайших совещаний со вновь подъехавшими делегатами Ленин, отведя меня в сторону, говорил мне: «По вопросу о популярном органе пускай уж лучше Плеханову возражает Мартов. Мартов будет смазывать, а вы станете рубить. Пусть уж лучше смазывает». Эти выражения рубить и смазывать – помню твердо.
После одного из заседаний редакции в кафе «Ландольт», возможно, что после того самого заседания, о котором только что шла речь, Засулич особенным, ей в таких случаях свойственным, робко-настойчивым голосом, стала жаловаться, что мы „слишком» нападаем на либералов. Это было ее самое больное место.
– Вот смотрите, как они стараются, – говорила она, глядя мимо Ленина, но имея в виду прежде всего именно его. – В последнем номере «Освобождения» Струве ставит нашим либералам в пример Жореса, требует, чтобы русские либералы не порывали с социализмом, ибо иначе им угрожает жалкая судьба немецкого либерализма, а брали бы пример с французских радикалов-социалистов.
Ленин стоял у стола в надвинутой на лоб мягкой соломенной шляпе «под панаму» (заседание уже кончилось, и он собирался уходить).
– Тем больше их надо бить, – сказал он, весело улыбаясь и как бы дразня Веру Ивановну.
– Вот так-так, – воскликнула она с полным отчаянием, – они идут нам навстречу, а мы их бить!
– Вот именно. Струве говорит своим либералам: надо против нашего социализма принимать не грубые немецкие меры, а более тонкие французские, привлекать, задабривать, обманывать, развращать на манер левых французских радикалов, заигрывающих с жоресизмом.
Я, разумеется, передаю эту знаменательную беседу не дословно. Но смысл и дух ее врезались в память в высшей степени отчетливо. У меня под руками нет сейчас материалов для проверки, но проверку сделать нетрудно: нужно просмотреть весенние номера «Освобождения» за 1903 г. и найти статью Струве, посвященную вопросу об отношении либералов к демократическому социализму вообще и жоресизму в особенности. Об этой статье я помню именно со слов Веры Ивановны в рассказанной только что сцене. Если к числу, обозначенному на соответственном номере «Освобождения», прибавить срок, нужный для того, чтобы «Освобождению» добраться до Женевы, попасть в руки Веры Ивановны и быть прочитанным, т. е. дня три-четыре, то можно довольно точно установить и дату описанного только что спора в кафе «Ландольт». Помню, что был весенний (а может быть, уже и ранний летний?) день, солнце весело светило, и весел был картавый смешок Ленина. Помню весь его спокойно-насмешливый, уверенный в себе и «прочный» вид, – именно прочный, хотя тогда Владимир Ильич был гораздо худощавее, чем в последний период своей жизни. Вера Ивановна, как всегда, вскидывалась, оборачиваясь то к тому, то к другому. Но никто, кажется, не вмешался в спор, который, впрочем, и длился недолго, во время шапочного разбора.
Возвращались мы с ней вместе. Засулич была удручена, чувствуя, что карта Струве бита. Я не мог доставить ей никакого утешения. Никто из нас, однако, не предчувствовал тогда, в какой мере, в какой превосходной степени бита была карта русского либерализма в этом маленьком диалоге у дверей кафе «Ландольт».
Конец ознакомительного фрагмента.