— Негодный мальчик! — вскричала бабушка. — Какое у тебя злое сердце!
— У него не злое сердце, — сказала тетушка Мил ли. — Напрасно сестра сначала не узнала, в какую школу отдала его.
— Я сама знаю, — отвечала бабушка, — там он не смеет шалить.
— Не смею? — вскричал я. — Так буду же, и не только там, но и здесь. Я надоем всем, и даже вам, бабушка, или пусть я умру на месте.
— Как, негодный мальчишка, разве ты не знаешь…
— Знаю, знаю, но помните, что я умею кусаться. Молчите лучше, бабушка, или, как говорит наш учитель, это может дурно кончиться.
— Каков мальчик? — вскричала бабушка, всплеснув руками. — Уж дожить мне до того, что тебя повесят, неблагодарный!
— Не зовите меня неблагодарным, — отвечал я, обняв тетушку Милли и целуя ее. — Я могу любить тех, которые меня любят.
— Так ты не любишь меня? — с упреком спросила матушка.
— Вчера я любил вас, но сегодня нет; но мне пора идти, тетенька; готова ли моя корзина? Я не хочу, чтобы отец отводил меня в школу; я могу без него идти, и когда не захочу идти, так не пойду; помните это, матушка.
Сказав это, я схватил корзину и вышел из комнаты. Я узнал, что по уходе моем происходило долгое совещание; матушка, узнав от тетушки Милли, как обходился со мною мистер О’Таллагер, хотела тотчас взять меня из школы; бабушка утверждала, что все, что я говорил, есть сущая ложь, и угрожала уехать из Чатама с тетушкою, если меня не оставят в школе. Так как матушка не могла расстаться с тетушкою Милли, то бабушка настояла на своем.
Я пришел вовремя и сел возле своего учителя. Я сделал это вследствие долгого разговора с капитаном Бриджменом, который сказал мне, что хотя мистер О’Таллагер называл линейку наказанием 1, ферулу 2 и розги 3, и хотя их считали, чем больше номер, тем хуже; однако капитан доказывал противное, узнав это на опыте, когда сам был в школе. Он советовал мне никогда не протягивать руки к феруле, хотя за этот отказ меня высекут, и уверил меня, что когда часто секут, то розги не имеют уже никакого действия. Теперь я рассудил, что вернейшее средство избежать линейки состояло в том, чтобы сесть ближе к учителю, которому тогда слишком близко бросать ее мне в голову; я хотел спасти благороднейшую часть тела и предоставить другую на волю мистера О’Таллагера. Надо отдать ему справедливость, он не заставил меня ждать.
— Поди сюда, мистер Кин. Что у тебя за манеры? Отчего ты не пожелаешь доброго утра своему учителю? Умеешь ли ты читать?
— Нет, сударь.
— А знаешь азбуку?
— Не совсем, мистер О’Таллагер.
— Не совсем! Я думаю, две буквы из двадцати шести; видно, что дома не особенно заботились о твоем воспитании. Но неужели ты думаешь, что классический ученик и джентльмен, как я, стану сам учить тебя азбуке? Ты ошибаешься, мистер Кин; ты узнаешь ее из вторых рук. Где Тим Рудель? Ты, Тим, учи мистера Кина азбуке и в то же время знай свои уроки, а то это может дурно кончиться; а ты, мистер Кин, если не выучишь сегодня всей азбуки, то получишь наказание № 2, а после и следующее. Ну, пошел же, необразованный негодяй; а ты, Тим, получишь № 3, если не выучишь его и сам не будешь знать урока.
Я был очень доволен таким распоряжением; я решился учиться и старался вдвойне, чтобы спасти от наказания бедного Тима.
Через три часа я знал свой урок в совершенстве, и Тим, которого вызвали прежде меня, также знал все без ошибки, к огорчению мистера О’Таллагера, который заметил:
— Так ты выскользнул из моих рук, мистер Тим, но я доберусь до тебя и до Кина.
Перед обедом позвали и меня. Зная свой урок, я был совершенно покоен.
— Какая это буква? — спросил мистер О’Таллагер.
— А, В, С, D, Е.
— Ах ты, негодяй! Ты думаешь избежать наказания?
— V, X, P, O.
К крайнему удивлению мистера О’Таллагера, я сказал все буквы без ошибки; но вместо похвалы, получил выговор.
— Клянусь всем на свете, — вскричал мой педагог, — сегодня все идет наизворот; моя рука остается в бездействии. Этому не бывать. Ты, кажется, сказал мне, мистер Кин, что не знаешь азбуки?
— Я сказал, что знаю несколько букв, сударь.
— Если я еще не потерял память, мистер Кин, то, кажется, ты сказал мне, что знаешь две из двадцати шести.
— Нет-с, это вы сказали.
— Это все равно, что сказать мне, твоему наставнику, классическому ученику и джентльмену, что я лгу, — за что я и требую удовлетворения. Ты виновен в двух пунктах: во-первых, солгав мне, что ты не знаешь азбуки, когда видно, что ты ее знал; и во-вторых, назвав меня лжецом. Ты думал уйти от меня, но ошибся, мистер Кин; так, с твоего позволения, мы приступим к наказанию № 2. Протяни руку, — слышишь, протяни РУКУ.
Но я решительно отказался.
— Ты не хочешь? Ну, так за ослушание мы начнем с № 3, который я думал сберечь до завтра; поди сюда, Филь Муни, и возьми новичка.
Скоро явились розги и Филь Муни; одними меня секли, другой держал меня.
Первый удар розги есть вещь, чрезвычайно неприятная; его можно сравнить с падением капли растопленного олова. Я собирал все усилия, чтобы не кричать, но это было невозможно, и наконец, я стал реветь, как бешеный бык; и был также взбешен, как бык. Будь у меня под рукою какое-нибудь оружие в то время, когда меня сняли с плеч Филя Муни, плохо пришлось бы мистеру О’Таллагеру. Ярость пересиливала во мне боль. Я стоял, сжав кулаки, стиснув зубы, оставя свое платье в беспорядке. Классы кончились, и я остался наедине с диким педагогом, который тотчас взял мою корзину и начал ее рассматривать.
— Одевайся, мистер Кин, не оскорбляй моей скромности, не отнимай у меня аппетита. Сказал ли ты о горчице, как я тебя учил? Право, ты славный мальчик и делаешь честь рекомендации своей бабушки, которой можешь сказать, когда увидишь, что я не забыл своего обещания. Ты позабыл сказать о горчице, негодяй! Если бы Филь Муни был здесь, я бы очистил твою память. Впрочем, если завтра ты не загладишь ошибки, то случится то же самое. На, возьми и ешь, маленькое чудовище.
Мистер О’Таллагер бросил мне хлеба, но на этот раз сыр оставил себе. Я оделся и вышел из школы. Я не мог сидеть от боли и прислонился к столбу; хлеб остался нетронутым в моей руке; я не мог есть; я стоял, как безумный, когда услышал возле себя чей-то голос. Я оглянулся и увидел Вальтера Пуддока, которого высекли накануне.
— Это ничего, Кин, — кротко сказал он, — сначала больно, но чем чаще, тем легче; я теперь совсем привык и кричу потому, что без крика никогда не кончат.
— Я не заслуживал наказания, — отвечал я.
— Это все равно, заслужишь ты или нет, тебя будут наказывать, как и всех нас.
— Ну, так вперед я постараюсь заслужить наказание, — отвечал я, сжимая кулак, — но ему будет худо.