Отказать Маргарите Филипп никак не мог и нехотя кивнул: дескать, набросаю непременно, — а сам вслушивался в мелодичный голосок, который весело щебетал:
— Не стоит так нервничать, Филипп! Перед настоящим съемочным днем я лягу в восемь, встану в пять, сделаю зарядку, разомнусь, порепетирую и к восьми буду как огурчик. Не волнуйтесь за вашу героиню.
Филипп с трудом раздвинул губы в улыбке.
— Не сомневаюсь, мадемуазель.
Он досадовал, что не может совладать с эмоциями. Хорошо еще, что их отнесли на счет озабоченности автора судьбой своего детища.
— А роль у Марго пошла! Она умница, — похвалил актрису Треньян. — Да вы и сами увидите. Марго, в три жду вас на площадке. Работайте, друзья, желаю успеха! И мне пора за работу.
Дверь за Треньяном захлопнулась, и вскоре его громкие распоряжения доносились уже с улицы.
Увидев Маргариту утром на балконе режиссера, Филипп понял, что Санди оказалась права, и никак не мог оправиться от подавленности. Хотя, спрашивается, ему-то что за дело? Каждый живет, как нравится. Однако Маргарита смотрела на него столь простодушно, что он невольно усомнился в своих подозрениях и, упрекнув себя за дурные мысли, опять разозлился на Санди, которая их внушила. А Маргарита все смотрела невинно приветливо, словно приглашая к разговору.
— Этот фильм у вас, кажется, не первый? — выдавил из себя Филипп.
— Третий, — охотно отозвалась актриса, — но впервые такая серьезная роль. Она захватила меня, и вот что я думаю...
Они заговорили о героине, которую звали Анной. И режиссеру, и актрисе хотелось, чтобы роль была расширена. По их мнению, если героиня появится только один раз в начале, то будет непонятно, почему она станет счастливым подарком главному герою в конце. Может быть, имеет смысл вставить еще несколько эпизодов в середине: Анна является герою в снах после самых тяжелых переживаний. Или что-нибудь в этом роде — на усмотрение автора. Но хорошо, если бы Анна на протяжении всего фильма тенью сопровождала героя.
Филипп загорелся идеей и пошел к себе в номер за сценарием, чтобы прикинуть, куда именно вставлять дописанные эпизоды. Маргарита довольно улыбнулась: Треньян — гений, охмурение сценариста прошло как по маслу.
Филипп вышел на балкон и пригласил актрису к себе: работать будет удобнее у него в номере. Они сели рядышком и, просматривая сценарий, набросали общую схему переделок. Потом занялись диалогом: Маргарита тут же проверяла, как звучат реплики. Оказалось, что работать вдвоем куда интереснее: все чаще они смеялись, поглядывая друг на друга, как заговорщики.
Филипп увлеченно строчил, когда Маргарита объявила, что ей пора уходить.
— Я потом расскажу тебе остальное, — пообещал он, закуривая очередную сигарету, и вновь принялся стучать на портативной машинке, своей старой подружке.
Закончив диалог, Филипп почувствовал, что попал в яблочко. Ему не терпелось показать его Треньяну, поделиться находками, на которые они набрели вместе с Маргаритой. Но прежде все-таки следует принять душ и надеть свежую футболку. Только сейчас Филипп заметил, что взмок.
Освежившись, с папкой в руках он помчался на съемочную площадку. Сколько бы ни смотрел он фильмов о кино, сколько бы ни читал о нем, обрушившийся на него шквал неразберихи — неизбежная стихия любой съемки — оказался новостью, поразил, сбил с толку. Здесь явно было не до него. Только режиссер, царь и бог этого кипучего хаоса, провидел в нем будущий порядок.
Хлопок, объявили номер кадра, куда-то побежал актер, камера за ним, навстречу другая... Хлопок, актер, камеры, наезд, отъезд, хлопок...
Филипп не мог понять, чего добивается тиран-режиссер, переснимая уже в третий раз проходную сцену; не мог понять, как актер может твердить одну и ту же фразу, когда соль монолога совсем в других. Почему без всякого перехода играет развязку? Неужели потому, что, по замыслу сценариста, она происходит на той же самой лужайке под липами, но только несколько лет спустя?..
Филиппу трудно было представить, что из дерганья, кусочков, обрывков сложится в конце концов цельная картина. Поначалу он занервничал, но потом увлекся суетливым напряженным зрелищем и стал следить за актерами и режиссером.
На съемочной площадке Филипп отдал должное искусству Роже Треньяна, который, казалось играючи, дирижировал своим разношерстным оркестром. Оценил такт, с которым режиссер неожиданной шуткой или репликой добивался от актера нужной мимики, задавал должную тональность всей сцене.
Вникая в происходящее, Филипп вдруг уловил темп, в котором должен идти его новый диалог, и тут же внес поправки. Ему показалось, что и он ощутил направляющее воздействие дирижерской палочки и наконец влился в напряженный разноликий оркестр. Ощущение было упоительным — Филипп проникся почтением к Роже, восхищением к актерам, симпатией к оператору, осветителям, дружеским чувством к ассистентам...
Чувство локтя, сопричастности было новым и неожиданным для Филиппа, привыкшего к одиночеству за письменным столом, и он упивался им. Перегородка, отделявшая его от мира, рухнула, он оказался с ним лицом к лицу, в ладу, накоротке.
Отсняв эпизод, Треньян подошел к Филиппу. Он видел возбужденное лицо сценариста: прилежный ученик нашел решение задачки и нетерпеливо ждет, чтобы учитель незамедлительно спросил у него ответ.
С профессиональной быстротой пробежав глазами протянутые Филиппом странички, мэтр одобрительно тряхнул гривой: дескать, то, именно то самое.
— Я не ошибся в вас, молодой человек, — одобрительно сказал Треньян, похлопав молодого автора по плечу, и тот почувствовал себя на седьмом небе.
Вечером он опять спустился на грешную землю. Съемка закончилась, единство распалось. Вымотанные киношники потянулись к гостинице, разошлись, каждый в свою сторону, обособились, стали самими собой — каждый со своим характером и привычками. Филипп опять остался один.
Маргариту кто-то звал в бар, кто-то ужинать, но она, словно почувствовав настроение Филиппа, предпочла отправиться с ним побродить по полям, за что он был ей благодарен. Их уже связывало утреннее сотворчество, Филиппу хотелось вновь почувствовать, что они заодно, они в заговоре. Наскоро поужинав в ресторане при гостинице, они отправились на окраину городка.
Филипп, который вырос в таком же крошечном городке, затерянном среди полей, теперь радовался обсаженным боярышником площадям, будто возвращению в детство. Желтый рапс, серебристый овес, зеленая пшеница, а между ними розовый боярышник — эта привычная Филиппу с детства картина показалась чудом из чудес Маргарите, девчонке, выросшей на мостовой в одном из каменных закоулков Парижа. Словно старым знакомым, радовался Филипп полевым цветам, называя каждый по имени.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});