Читать интересную книгу День второй - Виктория Токарева

К нам осторожно приблизилась собака, рыжая, как лиса. Её уши были срезаны до основания, и собака выглядела так, будто на неё надели купальную шапку.

Я догадываюсь: уши срезают для того, чтобы собака лучше слышала приближающегося вора. Она была до того худая, что можно пересчитать все ребра. Я достала из кармана баранку и бросила собаке. Она поймала её на лету, сразу заглотнула и, видимо, подавилась. Пошла от меня, осторожно и недоуменно неся своё невесомое тело. Наклонила голову, вернула на землю баранку, после этого уже с толком съела и снова подошла ко мне.

Меня вдруг пробил озноб, и я затряслась так, как будто я только что вылезла из осенней речки на берег.

— Ты замёрзла? — удивилась Лия.

Я куталась в чопан. У меня зуб на зуб не попадал. А собака стояла и смотрела, чуть склонив свою круглую голову.

Это был не холод. Просто сострадание и нежность возвращались в меня. Так, наверное, возвращается душа в заброшенное тело, как хозяин в пустующий дом.

Вторник

— Папа звонил, — сказала Машка Кудрявцева глядя на меня исподлобья.

Я увидела по её лицу, что она знает ВСЕ, но не знает, знаю ли я, и боится нанести мне душевную травму.

Врать она, бедная, не умеет, и на её детском личике столько всего, что я не могу смотреть. Наклоняюсь и расстёгиваю дорожную сумку. Достаю подарки: чопан, тюбетейку, казан для плова и кумган — кувшин для омовения. В Москве это все неприменимо, включая казан, так как он без крышки и не лезет в духовку.

— Кому звонил, тебе или мне? — спрашиваю я.

— Разве это не одно и то же?

— Конечно, нет. Ты — это ты. А я — это я.

Я даю ей право на самоопределение, вплоть до отделения. Право на автономность. Но она отвергает это право:

— Глупости. Я — это ты. А ты — это я.

Мне тяжело существовать на корточках, и я сажусь на пол.

— Мама, у меня к тебе очень, очень важное дело. Я хочу поехать с Костей на каникулы к ним на дачу.

— Хочешь, так поезжай, — отвечаю я.

Машка не ожидала такого поворота событий. Она приготовилась к моему сопротивлению, а сопротивления не последовало. И было похоже, как если бы она разбежалась, чтобы вышибить дверь, а дверь оказалась открытой. Машка мысленно поднялась, мысленно отряхнулась.

— К тебе хочет зайти Костина мама. Выразить ответственность.

— Какую ещё ответственность? — насторожилась я.

— За меня. Вообще…

— А зачем?

Хотя глупый вопрос. Это, пожалуй, самое главное в жизни — ответственность друг за друга.

Я поднимаюсь. Подхожу к окну. Смотрю, как метёт мелкая колкая метель.

Из моего окна виднеется посольство Ливии, обнесённое забором.

То, что внутри забора, — их территория. Вокруг зимняя Москва, а в середине — Ливия, с её кушаньями и традициями.

— Что отец говорил?

— Говорил, что я уже большая.

Значит, взывал к пониманию: «Ты уже большая и все должна понимать». А если Машка отказывалась понимать, то утешал себя: «Вырастешь, поймёшь».

— Маша…

— Что?

— Если ты выйдешь замуж, возьмёшь меня к себе?

— Само собой…

— Я не буду занудствовать. Я буду покладистая старушка.

Машка помолчала у меня за спиной. Потом спросила:

— А ты видела мои белые сапоги?

— Хочешь, возьми мои.

— А ты? — оторопела Машка.

— А я иногда у тебя их буду брать.

Машка соображает, и я, не оборачиваясь, вижу, как напряжён мыслью её детский лобик.

— Нет, — отвергает Машка. — Лучше я у тебя их буду брать. В крайнем случае.

Она подходит ко мне, обнимает. Замыкает пространство. Как забор вокруг посольства. А в середине наше с ней государство.

Среда

Колбы с растворами стоят, просвечивая на свету, как бутылки в баре. Моя лаборатория больше не кажется мне обиталищем доктора Фауста. Но и захламлённым чуланом тоже не кажется. Это нормальная, хорошо оборудованная лаборатория в современном научном учреждении. А я — нормальный научный сотрудник, работающий над очередной биологической проблемой. Я уже знаю, что гормон счастья антиадреналин в значительной степени состоит из белка, поэтому толстые люди более добродушны, чем худые. И ещё я знаю, что никакого переворота в науке я не сделаю и искусственного счастья не создам, ибо не бывает искусственного счастья. Так же, как не может быть искусственного хлеба.

Что касается моего генеральства, то никакой я не генерал, и не в чинах дело. Как говорил Антон Павлович Чехов: «Наличие больших собак не должно смущать маленьких собак, ибо каждая лает тем голосом, который у неё есть».

Я — старший научный сотрудник. СНС. Эти три буквы напоминают серию номеров «Жигулей» в городах Ставрополь, Саратов, Симферополь. И старших научных сотрудников — столько же, сколько «Жигулей» в этих городах. И мне это нисколько не обидно. Единственное, неудобно перед французами. Надо же, заморочила голову целому городу.

За моей спиной открывается дверь. Кто-то осторожно входит. Я оборачиваюсь. Это Подруга. Я успеваю заметить, что она правильно одета — строго и дорого. Тоже небось продумывала. Но Боже мой… Как я сейчас от этого далека. Как далеко отодвинулись от меня проблемы чёрной пятницы. Они остались где-то в прежней жизни, где для меня все умерло, кроме детства Машки Кудрявцевой. Может быть, не умерло, но опустилось, как культурный слой. А я переместилась в другую цивилизацию. И если бы не страстная неделя, неделя страстей, — я не попала бы в эту сегодняшнюю жизнь, потому что сюда можно въехать только на билет, купленный ценою страданий. Ибо одни страдания заставляют душу трудиться и созидать, извините за пышное слово. И если страдания не превышают предела и не переламывают человека пополам, то они укрупняют его. Так что не надо бояться страданий. Надо бояться прожить гладенькую благополучную жизнь.

Я думала обо всем этом позже. А в этот момент мне было не до выводов и обобщений.

Я собрала свои колбы. Слила их в одну, образовав коктейль. Вылила в раковину. Я выплеснула двадцать лет своей жизни, и мне было нисколько не жаль. Неудобно только перед французами. Заморочила голову целому городу…

— Все могло быть так и по-другому, — наконец проговорила Подруга. — Но ты должна была узнать это от меня.

— Само собой, — ответила я. — Но это уже не имеет значения.

Я взяла пальто и пошла из лаборатории. Подруга посторонилась, пропуская меня. Интересно, что она подумала… Наверное, решила, что я обиделась за то, что она увела у меня Мужа.

В коридоре мне попался Гомонов.

— Вы вернулись? — остановился он. Значит, заметил моё отсутствие.

— Нет, — сказала я. — Не вернулась. Меня нет.

Я покончила с собой. С прежней. А новая ещё не началась. Так что меня действительно нет.

Я выхожу из института.

Наше здание стоит как бы на перекрёстке, от него отходят четыре дороги на все четыре стороны. Я могу выбрать любую. Я сейчас свободна, как в студенчестве. У меня нет ни дела, ни Мужа, ни даже сапог, потому что я отдала их Машке.

Метёт сверху и снизу. Сплошной снежный туман, и кажется, что весна не придёт никогда. Но она придёт обязательно, я вчера видела её собственными глазами. Надо только подождать.

Пройдёт время. Туман рассеется. И моя звезда с обломанным лучом будет светить тихим и чистым светом, как будто на небе произвели генеральную уборку и протёрли каждую звёздочку.