Читать интересную книгу В осаде - Юлий Файбышенко

— Должен знать, раз на постое стоишь, — сказал Фомич. — Муку мы тут нашли — три мешка, картошку в подполе обнаружили. Кое-что хозяевам оставим, чтоб не сдохли. Хоть они и буржуйского классу.

Купчиха издалека закланялась, сложив руки на животе.

— Спасибо, гражданин начальник, спасибо вам.

— Наверху кто смотрел? — спросил Фомич пробегавшего молодого солдата. Тот остановился.

— Не видал.

— Ты и посмотри.

Гуляев почувствовал на себе умоляющий взгляд Нины, отвернулся и вдруг почти бессознательно потянул Фомича за локоть.

— Там наверху — моя комната. У меня излишков нет.

— Ясное дело. Отставить, Филимонов, — скомандовал Фомич. — Там нашенский товарищ живет.

Обыск продолжался. Гуляев, весь красный, боясь дотронуться до полыхающих щек, вышел в сени. Здесь тоже ворочали какие-то кадки, ругались и переговаривались солдаты и парни в кепках, рабочие маслозавода.

— Во многих домах были? — спросил Гуляев одного из них.

— По всей улице шарим, — сказал малый, отодвигая кепку со лба. — Нашли кой-чего у буржуев. Награбили при царизме!

В сени вышел Фомич.

— Гуляев, — сказал он, — слышал-нет, что вышло-то?

— Что вышло? — насторожился Гуляев.

— Да Клешков-то! С тобой работал, помнишь? Его трибунал к решке, а он сбежал! Вот, братец, беда-то! Бдительность надо держать! Нам Иншаков речь сказанул, до кишок прожег! Раз уж наши ребята могут шатнуться… Тут в оба надо.

«Эх, Санька, Санька, — думал Клешков, — как тебя угораздило…»

Они шли по переулку. Кругом неистово пахли осенние сады. Листья поскрипывали под сапогами. Клешкову было не по себе. Он оглянулся. Конвоир Васька Нарошный выставил вперед винтовку.

— Ты топай, Сань, топай.

— Передохнем, Вась? — попросил Санька. — Я знаю тут местечко в саду, нигде такого не видел. И яблоки там — с полпуда!

— Брешешь, — сказал, опуская винтовку, Васька. — С полпуда? Это что тебе — дыни?

Санька отвел глаза. Васька был простодушный человек, грешно было его обманывать, но поделать с этим ничего нельзя.

— Ну, не полпуда, так по кило каждое…

— Айда, — с неожиданно загоревшимися глазами сказал Васька, — я с утра не жрал, а хочется, аж пузо трескается.

Они развели доски ограды и нырнули в сад. Тут у вдовы Мирошниковой яблоки действительно были удивительные. Васька одной рукой, подпрыгивая, ловил огромные румяные шары, уже готовые свалиться с ветвей, другой удерживал на весу винтовку.

Санька тоже сорвал штук пять яблок. Они присели на кучке сгребенной кем-то листвы. Васька положил, наконец, винтовку и, обеими руками держа яблоко, смачно вгрызся в него.

— Зря они тебя, — сказал он, поглядывая на Саньку маленькими темными глазами. — Мало что бывает — ошибка, а они…

Санька закрыл глаза, секунду думал о том, сколько нехороших дел приходится совершить ради служения одному — большому и хорошему.

Рывок. Васька отлетел в сторону, а винтовка его была уже в руках Саньки.

— Ты, Вась, на меня не сердись, — сказал Санька, — сам понимаешь — на смерть меня ведешь. А на кой мне смерть, раз я не виноватый?

Васька, сидя на земле, машинально жевал.

— Так вот ты гад какой, — сказал он, подтягивая под себя ноги. — А я-то думал — наш, только ошибся маленько…

— Так что ты, Вась, служи дальше, — сказал, смеясь, Клешков, — а я, пожалуй, к Хрену подамся.

В этот миг Васька бросился на него и успел ударить в живот головой. Винтовка выстрелила. Инстинктивно Клешков ударил Ваську прикладом, и тот упал.

Клешков перескочил ограду и тут же увидел на улице двух сякинских кавалеристов в папахах. Те, словно только и ждали этого, сорвали с плеч карабины, и пока он, петляя, улепетывал обратно через сад, садили ему вслед. Он уже проскочил сад вдовы Мирошниковой, летел уже по следующему, когда ворвался в сплошной и цепкий кустарник. Смородина, понял он. Он лез, пытаясь раздвинуть кусты локтями, но колючие ветки цеплялись, царапали, рвали одежду. Неожиданно сзади густой бас сказал:

— Это кто же, анафема, тут мне ягоду ломит, а?

Он оглянулся. Огромный бородач в расстегнутом жилете и торчащей под ним рубахой в распояску, смотрел на него подбоченясь.

Санька, держа обеими руками винтовку, полез обратно.

— Пикнешь — убью! — сказал он, поводя стволом.

Бородач засмеялся.

— Шустрый. Это ты, что ли, тикал от красных?

— А ты откуда знаешь?

— Не видно, что ли…

Он оглядел Саньку с ног до головы.

— Айда за мной. Есть добрые люди, приютят, — и ходко зашагал между кустами.

Санька двинулся за ним. По улицам невдалеке еще звучали выстрелы, и выхода не было.

Бородач ввел его в низенький домик, стоявший посреди сада, властно взял у него из рук винтовку, посадил, угостил хлебом и квасом, представился:

— Дормидонт. Дьякон тутошний.

Затем удалился, сказав, чтобы ждал. Саньке ничего больше не оставалось, потому что дьякон захлопнул ставни и запер дверь на замок.

Ожидание было тягостным, но Клешков заставил себя успокоиться. Прилег на лавке у стены и, накрывшись чьим-то полушубком, брошенным здесь же, заснул.

Очнулся он вечером, от звука открываемого замка. Сел.

Вошли трое. Давешний бородач, пройдя комнату, поставил на стол горящую лампу. За ним живенько вбежал в комнату, оглядел Клешкова и засеменил, чему-то посмеиваясь, щуплый жидкобородый старенький мужичонка в чиновничьей старой шинели и треухе. Третий, невидный в скудном свете лампы, вошел и встал в углу, до самых глаз укрытый в бурку, в насунутой папахе. Только рука его с длинными пальцами и торчащим ногтем на мизинце — ею он придерживал полы бурки — видна была в свете лампы.

— Дизертира, значит, привел господь увидеть, — сказал старик, похихикивая. — Ну, садись, сиротинушка, покалякаем.

Дьякон принес и подставил старику лавку. Тот сел. Лицо у него было узкое лисье, глаза слезились.

— Вот раздокажи-ка нам, — запел старик, во все глаза глядя на Клешкова, — раздокажи-ка ты нам, милой, что по садам-то в такое время делаешь, да еще с ружьем?

— Сбежал я, — сказал Санька, он остерегался того жидкобородого и потому решил говорить как можно меньше.

— От кого же сбегать-то у нас? — гундосил старичок. — Али власть у нас плохая? Для бедных людей власть, трудящихся защищает.

— А я ничего и не говорю, — сказал Клешков, подыгрывая старику, — власть как власть. Только к стенке становиться я не согласный.

— К стенке? Ай-ай-ай, — весь засострадал старичок. — В могилку, значит… Дак за что же тебя, милый ты мой вьюнош, к стенке? Чем ты прогневил большевиков-то?

— А за лабазы, — сказал Клешков. Он оглядывал исподлобья молчаливо снующего по комнате дьякона, расставлявшего по столу снедь, мрачную фигуру в углу.

— А что ж лабазы-то? — тянулся к нему старик, весь — внимание и забота.

— Пожег кто-то лабазы, — хмуро оказал Клешков. — Выставили меня возле одного. Тот еще не горел. Тут толпа. Я пока с ней занимался, кто-то и последний лабаз поджег. Вот меня и к стенке.

— Значит, сам-то у красных служил? — сочувственно кивал старик.

— В милиции, — пояснил Клешков, — да они мне никогда и не верили. А тут — случай. Ну и — в расход.

— А чего ж они тебе не верили, сокол? — спрашивал старичок, разливая квас. Дьякон густо сопел за спиной у Клешкова.

— Дядька у меня лавку в Харькове держал, а они дознались.

— Происхождением не вышел, — с внезапным восторгом отметил старичок и даже похлопал по ляжкам сухими ладонями. — Нет, ты гляди, а? Купчик, а в большевики лезет! Сам-то тоже в лавке бывал?

— И торговал, — сказал Клешков. Он вспомнил, сколько времени когда-то проводил у Васяни Полосухина, купеческого сына, с которым дружил, вспомнил, как был в одиннадцать лет половым в трактире у вокзала. Тут старичку его не взять. — У дядьки еще и трактир был, — добавил Клешков.

— Трактир, — запел, раскачивая головой, старик. — По питейной части, значит, владелец. Аи ты там и понятие имел, кому что подать?

— Все законы знал, — сказал Клешков, склоняя голову.

— Ан проверим, — щурился старичок. — Дуплет российский к выпивке канцелярской?

— Горчица с перцем, — хмуро ответил Клешков.

— А столоначальникам дуплет к штофу?

— Икра паюсная да сельдь.

— Красно говоришь. Какую материю купец любит?

— Кастор, драп, а женский пол — для праздника крепдешин или крепсатен, панбархат, шелк, атлас. Для буден — гипюр…

— Стой-стой! — со сверкающими глазами закричал старик. — Бостон в какую цену клал?

— Дядя за аршин по десять, а то и пятнадцать брал, — хитро, но с достоинством и медля ни секунды отвечал Клешков. — Для визиток сукно первого сорта до двадцати за штуку материи догонял.

— Что ж, голубь, — сказал старичок, склоняя голову и не отводя глаз от Клешкова, — все говоришь красно, и молод и умен — два угодья в тебе… Да вот… — он жестко вперился в глаза Клешкову. — При обысках бывал?