Он сделал вид, что неравнодушен к Кэти, когда на самом деле его привлекали лишь деньги. Рейф так убедительно сыграл свою роль, что Кэти и впрямь поверила ему.
Ее рука безвольно упала. Ничего не замечая, она повертела на пальце кольцо Мориса и сжала его так крепко, что алмаз больно врезался в ладонь.
Неужели она так и не сумеет забыть о Рейфе Стиле?
Сейди, с отчаянием вспомнила Кэти, надо найти Сейди.
Только жизненной энергии Сейди хватало, чтобы рассеять ее страх перед призраком Рейфа.
— Мама! Мама! — закричала Сейди, выглянув из дверей дома Питы при первом слабом скрипе расшатавшейся ступеньки ветхой веранды.
Послышался гулкий звук — похоже, тяжелый глиняный горшок ударился о земляной пол.
— Ой, Пита! Se сауо![4]
— No te preocupes, Gordita![5]
Добродушный голос Питы доносился издалека — по-видимому, из кухни, и Кэти, которая хотела поговорить с дочерью наедине, решила, что Пита сама управится с осколками.
Тонкая как прутик и чрезмерно подвижная для своих шести лет, Сейди обрела прозвище «Гордита», когда была еще пухлым, спокойным младенцем, но спустя поразительно короткое время, в семимесячном возрасте, она научилась стоять и сделала первые шаги. Пита и Кэти сравнивали идиллическое спокойствие Гордиты в младенчестве с затишьем перед бурей.
Кэти услышала дробный перестук маленьких ног: Сейди никогда не передвигалась шагом. Затем дверь распахнулась так стремительно, что дважды ударилась о стену из обожженного кирпича. А подвижная, худенькая девчонка-сорванец в шляпе колдуньи и развевающемся черном платье, сколотом булавками, возникла на пороге, привставая на цыпочки и ритмично ударяя по полу пятками. Шалунья улыбнулась Кэти.
— Пойдем, посмотришь, что мы делаем!
Сейди, которая обожала фантастические, сказочные наряды, держала в руке корзину, наполненную ноготками.
Ноготки...
Индейцы называли эти цветы со слепяще-яркими венчиками cempasuchil, считая, что они обладают чудодейственной силой притягивать духи усопших.
И вправду, крупные пушистые ноготки источали таинственный аромат. Казалось, внутри каждого цветка горит яркая лампочка.
Кэти почувствовала укол тревоги, вспомнив, что приближающийся праздник, к которому готовилась вся деревня, совпадает с днем приезда Мориса.
— Сейди, ты не могла бы выйти во двор?
Но вместо того, чтобы выполнить просьбу матери, Сейди надвинула на лоб шляпу и закружилась еще быстрее, рассыпая вокруг булавки и ноготки.
— Перестань, перестань! Ты устроишь здесь беспорядок, — снисходительно улыбнувшись, произнесла Кэти, с трудом придав голосу должную строгость. — У тебя закружится голова, и ты растеряешь все ноготки!
Сейди немедленно остановилась, и не только для того, чтобы уберечь ноготки, у нее в самом деле уже начала кружиться голова.
— Я хотела показать тебе, какая у меня широкая и пышная юбка, — объяснила она. — Пита сшила мне ее для Хэллоуина[6] и для El Dia de los Muertos[7].
Второй укол тревоги, испытанный Кэти при мысли о языческом празднестве, оказался гораздо сильнее первого.
Днем усопших называется таинственный мексиканский праздник, продолжающийся два дня. Он начинается первого ноября и обычно превращает тихую деревню в сумасшедший дом. Считается, что в эти священные дни духи усопших возвращаются на землю, чтобы выпить, попировать и навестить родных.
— Пита сшила мне этот костюм из старого черного платья Лупе, и потому он тоже волшебный, как ноготки, ведь Лупе считалась настоящей колдуньей!
Очередной острый укол пронзил грудь Кэти, когда она вновь взглянула на корзину с ноготками и вспомнила об их магической силе притягивать добрых духов в дома их родных.
Лупе Санчес, мать Питы, умерла десять лет назад. Кэти она запомнилась сморщенной важной старухой, гордящейся своей репутацией самой почитаемой колдуньи и curandera — чародейки, известной всему штату Халиско. Кэти знала, что Лупе наложила суровое наказание на Питу за то, что та не достигла таких же вершин в семейном ремесле.
Но теперь Кэти ни на секунду не могла поверить в то, что строгая старая Лупе и вправду была колдуньей, и не желала, чтобы няня забивала голову Сейди подобной чепухой. Но сколько Кэти ни умоляла Питу не упоминать о колдуньях, сама Пита, да и остальные жители деревни так твердо верили в колдовство, что не упускали случая рассказать обожаемой дочери Кэти любимые всеми истории о могущественной матери Питы.
— Выйди ко мне, детка, — повысив голос, настаивала Кэти.
Сейди метнулась в дом.
— Нет! Я помогаю Пите делать алтарь, чтобы Лупе могла вернуться и попробовать приготовленную мною еду!
Это было уж слишком.
— Никаких колдуний не бывает! Что бы там ни говорила Пита, духи умерших не возвращаются! И уж конечно, они ничего не едят!
— Этого Пита и не говорила!
— Вот и хорошо. Я рада, что мы наконец-то договорились, а теперь...
Кэти осеклась, ибо горящие синие глаза Сейди свидетельствовали о том, что она ни в коей мере не согласна с матерью. Эти глаза взволновали Кэти — потому, что слишком ясно напомнили ей глаза Рейфа и то, как они горели во время последней встречи, когда он спас жизнь Арми и Кэти узнала, что Рейф — ее телохранитель. Поразительное сходство белокурого ангелочка Сейди с ее ненавистным отцом вызвало у Кэти боязливую дрожь.
— Пита и не говорила, что духи едят! Она сказала, что они просто высасывают все полезное из пищи... — Сейди вытянула губы и издала чмокающий звук, словно втягивала длинную трубочку спагетти. — Вот так!
Представлять мудрую Лупе, облаченную в черную шаль и втягивающую ртом спагетти, показалось Кэти на редкость нелепым занятием.
Внезапно Кэти порадовалась предстоящему браку. Сейди уже достигла возраста, когда ей необходимо нечто большее, чем могли дать милая, но суеверная Пита или бойкий сирота Хуанито. Сейди нужен отец, который сумел бы держать ее в строгости.
В качестве падчерицы Мориса ей придется вести себя, как подобает воспитанной юной леди. Разумеется, она будет посещать лучшие французские школы. Кэти с удовольствием представила себе милых, дружелюбных детей и заботливых учителей в залитых солнечным светом классах.
Однако умилительный миг материнских грез не стерли картины прошлого, связанные с тягостным пребыванием самой Кэти в швейцарском пансионе, хотя тот и пользовался высокой репутацией. Воспоминания о длинных одиноких часах, проведенных под замком за малейшее нарушение строгих правил мадам Бремон, были похоронены слишком глубоко в ее памяти и всплыли не сразу. Кэти, которая в детстве тоже была худенькой подвижной девчушкой с ангельским личиком, с трудом терпела чопорную среду. Тоскливыми часами, сидя в тесной комнате, вдали от подруг, она писала матери письмо за письмом, умоляя ту забрать ее отсюда: здесь все говорили по-французски, презирали ее и не хотели с ней играть, поскольку она приехала из Америки. А мать Кэти забавлялась, читая исполненные страстной мольбой письма, и беспечно заявляла подругам за дорогим парижским ленчем: «Ничего, привыкнет».