Читать интересную книгу Земное тепло - Автор Неизвестен

Взглянул вдаль Танья, тяжело вздохнул: не видать конца и края войску вражьему.

— Ничего, Танья-богатырь. Веди нас, — проговорил Алыч-воин. — На родной земле и заяц силён.

И пошёл Танья на смертный бой. Стрелы тучей в Танью летели, а он словно от комариного роя отмахивался. Развернёт плечи Танья, только кости хрустят, и летят тогда враги в разные стороны. Кто в реку летел, кого через лес перекидывал, кого к небу богатырь подбрасывал.

Сколько шёл тот бой, разве Торум знает, не запомнить человеку. Перебили врагов. Тихо стало. Приумолкла река, пригорюнился лес. И опять войско спит мёртвым сном, теперь беспробудным сном. Не осталось у Таньи живительной земли целованной, земли от отца-матери.

Только Алыча-воина в этот раз стрела не задела, не ранила. Видит Алыч: Танья к реке тяжело идёт, пошатывается, да и повалился вдруг от усталости или от многих ран, не понял Алыч. Побежал к Танье и видит, как у него из глаз свет выкатывается, а из ран всех кровь густая горючая хлынула. Подбежал Алыч к реке, притащил воды в пригоршне, только губы Танье помазал, а кровь так и свищет, так и хлещет.

Захотел Алыч ближе к реке подтащить богатыря, хвать — не может. Силой бог не наградил Алыча. Давай бегать Алыч к берегу да к Танье, как горностай, туда-сюда. Одну рану водой зальёт, десять других открываются. А Танья-богатырь распластал руки в разные стороны, обнял землю и захрапел.

Видит Алыч — нет толку от старания его. Сел Алыч около Таньи, задумался. «Птица мест родных не забывает, а человек и подавно, — думает воин. — Надо Танью тащить к земле отца-матери».

Нарубил Алыч ваги (Вага — жердь, подпорка) из молодых сосен, уложил на них Танью и поволок. По лесам волок и лугам, около озёр и болот. А из ран Таньи кровь ручейками горячими в землю пряталась.

Долго вёз Танью Алыч, долго плутал по тайге. Обернётся, поглядит и заплачет воин: Танья-богатырь всё меньше и меньше становится. Да, видать, привёз Алыч Танью на родную землю. Открыл Танья глаза, вздохнул глубоко да и потерялся весь, только глубокая яма на этом месте осталась да блеском чёрным вода на озёрах, болотах покрылась вокруг.

— Посиди, отдохни, я след Таньи посмотрю, — сказал холей Алычу и улетел.

Долго летел холей. Прилетел, сел на вагах, где Танья лежал, закрутил головой из стороны в сторону, снова взлетел и прокричал на лету:

— Плачь не плачь — нет Таньи. Нюхай не нюхай — всё кругом Таньей пахнет. Когда солнце светить не будет — тогда люди Танью забудут. — И улетел холей, жалобно крича.

Долго думушку думал Алыч-воин, как рассказать людям о Танье-богатыре, о его горячей кровушке, что вся в землю ушла.

— Река сохнет — название остаётся. Богатырь погибает — имя в народе живёт, — говорил всем Алыч.

Не дожил и Алыч-воин, не узнал, что нашли люди земное тепло и что горячую кровь богатыря Таньи нефтью звать стали.

ОЛЕНЬЯ ШКУРА

Затосковал старый Суеват, когда в сосновом бору схоронил свою старуху. Ночи стали длинными казаться, дни тёмными. Опустились плечи, отяжелели ноги, а в голове будто метельные бури зашумели. Перестал Суеват слышать лай собак, токование глухарей, свист уток, мычание оленей. Тоска подкралась да и извела человека.

Попросил он сыновей принести из лабаза старую оленью шкуру, подстелить под него.

День лежал на ней Суеват, два лежал, три лежал, а потом и говорит сыновьям:

— Не уходите на охоту далеко от чума. Как начнёт солнце за тёмный пихтовник прятаться, — торопитесь. Скоро я умирать буду.

Не хотели сыновья такие слова от отца слышать, да только знали: попусту отец слов не теряет, на ветер их не пускает.

Прошло ещё несколько дней. Вытянулся Суеват на оленьей шкуре, положил сухие длинные руки под голову, уставил в звёздное небо глаза и долго смотрел, прощаясь со звёздами и облаками. А когда холодная слеза покатилась по частым бороздкам у глаз да спряталась в редкой бородёнке, окликнул сыновей.

Присели они у изголовья Суевата, слушают, что он скажет.

Приподнялся Суеват на локтях, посмотрел каждому в глаза. Видит — лица у всех побелели, губы пересохли, а свет в глазах старших сыновей недобрый, так в них и пляшут огоньки нетерпения и жадности. Только у меньшего — Куземки — на ресницах слёзы дрожат.

Застонал Суеват, лёг на шкуру, закрыл глаза и говорит:

— Как умру я, увезите меня в сосновый бор, поближе к матери. Везите меня сидя на оленях, чтобы сам Торум видел, что поехал я к нему, как оленщик.

— Отвезём, отвезём! — в голос ответили старшие.

— Как изловите на пастбище оленей, поровну всех разделите. Не обижайте друг друга.

— Разделим, разделим! — согласились сыновья.

— Как станете шкуры делить, то вот эту старую, что подо мной лежит, младшему, Куземке, отдайте.

— Отдадим, отдадим!—сказали сыновья.

Закрыл глаза Суеват да так после и не открывал их, больше не посмотрел ни на кого, умер.

В это время вбежали в чум жёны старших братьев и давай кричать на своих мужей:

— Чего вы перед ним на коленях сидите? Куда он денется? Чего по сторонам смотрите? Делите скорее оленей, мы уже стадо пригнали!

Вскочили старшие братья, выбежали из чума вслед за своими жёнами.

Стадо у Суевата было большое, олени сытые, большерогие. Быки с бородами длинными. Бегают олени по округе встревоженные, шарахаются из стороны в сторону, купаются в глубоком снегу, мычат, из сил выбиваются, убегая от разъярённых собак, которые лаем и визгом своим пугают их, сгоняют к речной долине.

— Ловите быков! Ловите коренников! — кричат жёны.— Чего вы с этого дырявого чума глаз не спускаете? Остался там Куземка, он и похоронит отца. Не больно трудная эта работа.

Не посмели старшие братья ослушаться своих жён. Стали ловить оленей да делить тут же между собой, а про Куземку совсем забыли.

Слышит Куземка — тихо вокруг стало. Прикрыл он оленьей шкурой отца, вышел из чума. Видит: стоит в стороне упряжка из трёх оленей, а на снегу остались только следы от отцовского стада да оленьих нарт. Подогнал Куземка упряжку к чуму. Одел отца в савик, в котором он на охоту да в дальние стада ездил, пояс застегнул со всеми амулетами, положил на нарту оленью шкуру, посадил отца на правую сторону, дал в руки ему хорей, а сам на левую сел, с какой всякий каюр садится. Погнал оленей неторопко. Понесли они нарты в сосновый бор. Там и схоронил Куземка отца. Только положил на его могилу охотничий лук, как буран поднялся. Заметелило вокруг, зашумели деревья, заскрипели сухими стволами сухары, затрещали, застреляли перемёрзшие сучья. Почуяли олени пургу, сразу в снег легли. Подбежал к ним Куземка, хотел между ними лечь погреться и видит: поднялась с нарты старая оленья шкура, покружила у него над головой и расстелилась на снегу перед ногами Куземки. Только успел Куземка встать на неё, она обняла ему плечи, прикрыла ноги. Вроде и дырявая была шкура, а как подлетела — ворс поднялся, густым стал, мягким. И такое тепло от неё пошло, будто материнские руки Куземку погладили. Так и не заметил Куземка пурги, не тряс его озноб, не щипал за щёки и нос мороз, не летел снег за шиворот. Обогрела его старая оленья шкура.

Приехал он к чуму, отряхнул шкуру, положил её в угол.

Пусто, сиротливо стало Куземке одному в чуме да и обидно, что не пожалели его братья, не взяли с собой, одного оставили, завещанного отцом пая не дали. Только подумал он так, а шкура в углу пошевелилась, приподнялась, подлетела к Куземке, расстелилась у его ног. А на самой середине её лук оказался со стрелами, охотничий нож в резных ножнах да тынзян. Посмотрел Куземка, отодвинул тихонько от себя подарки, руки за спину спрятал, а шкура перевернулась и положила всё это у его ног, а сама снова в угол улетела.

Не стал Куземка долго раздумывать, взял подарки, сел на упряжку, поехал на охоту. А в охоте он был удачлив. Может, оттого, что угодья отцовские были богаты, может, сноровка у Куземки была и стрелы сразу нагоняли зверя, может, дырявая оленья шкура помогала ему, только скоро о Куземке заговорили в округе. Купцы в его сторону стали почаще заглядывать.