Крисан произнес по-французски несколько фраз, все оживились и повернулись к Громову.
— Он говорит, что пьет за крупнейший алмаз, который когда-либо украшал «Корону», — перевела жена Крисана Мадлен, — за ваш необыкновенный голос.
Громову стало ужасно неловко. Подмывало сострить что-то насчет обманчивости крупных алмазов, которые на поверку могут оказаться и фальшивыми, но он вовремя сдержался, испугавшись выдать себя. Чтобы скрыть замешательство, Леонид принялся внимательно рассматривать поданный бокал и невольно залюбовался им. Тяжелый, украшенный искусной резьбой, он рождал целый фейерверк искр при малейшем движении руки.
— Это очень старинный хрусталь, — заметила Мадлен. — И знаете, какой в нем живет звук? Вот попробуйте.
Они коснулись бокалами, пробудив в них тихий мелодичный звон, такой долгий, что Громову показалось, будто он выпил его вместе с вином.
— А вы заметили, — продолжала хозяйка, — что в сложных геометрических формах звук приобретает какую-то свою жизнь? Иногда малейшее дуновение порождает целые хоры. В Нотр-Даме, например, эхо долго бродит по всем закоулкам и возвращается совсем иным.
«Может, и в фантофоне происходит нечто подобное?» — мелькнуло вдруг у Громова. Ему захотелось тут же взглянуть на него, словно именно сейчас мог раскрыться секрет этого устройства. Громов вытащил фантофон, положил на ладонь и поиграл серебряными бликами граней.
— Какая красивая вещица! — заинтересовалась Мадлен и ловко перехватила приборчик. — Для чего она? Нет, не говорите, попробую угадать сама. На зажигалку похоже. А может, там наркотики? Да не пугайтесь, шучу. Постойте, кажется, разгадала. Это талисман. У всех певцов есть какая-нибудь штуковина, которая бережет их от неприятностей на сцене. У Крисана, например, древняя римская монета из коллекции деда. Он прячет ее в туфель. Так я не ошиблась?
Громов не ответил. Он крутил перед собой хрустальный бокал, стараясь не глядеть на Мадлен. Обычно красивые лица его притягивали. Мадлен несомненно была красива, но что-то мешало ему спокойно любоваться ею.
— Вы очень хорошо говорите по-русски, — сменил Леонид тему разговора. — Наверно, знаете русский с детства?
— А что, могла бы сойти за вашу соотечественницу? — польщенно улыбнулась Мадлен, но тут же охладила: — Не тешьте себя, русских ветвей в моем геральдическом древе нет. Просто, когда училась в университете, было модно читать Достоевского, Тургенева, Толстого и Шолохова в подлинниках. Стала брать уроки и увлеклась. Между прочим, у меня большая русская библиотека. Хотите, покажу?
Они покинули гостиную. Никто, кроме Крисана, не заметил этого.
Библиотека оказалась неплохая. Громов полистал несколько изданий. Попалась и книга о его театре. Ему не раз приходилось ее видеть и давно хотелось приобрести, да не удавалось. На одной из страниц должен был быть портрет, где он снят в роли Садко, но лист кто-то выдрал. Леонид поставил книгу на место, желание смотреть пропало, но уходить просто так было неудобно.
Мадлен заметила перемену.
— Вам скучно? — спросила она. — Давайте увидимся вечером. Будет, ей-богу, веселей, уверяю вас.
Леонид знал, что Крисан занят в завтрашнем спектакле, и приглашение его покоробило. Он пробормотал что-то насчет множества всяких неотложных забот, необходимости сделать кое-какие покупки.
— Для женщины? — живо поинтересовалась Мадлен.
— Нет, нет, — торопливо возразил Громов, испугавшись, как бы она не навязалась в попутчицы. Его начинала раздражать ее настойчивость, в которой чудилась опасность. Тянуло быстрей вернуться в гостиную, чтобы рассеять у Крисана всякие сомнения.
— Ох, да ведь нас потеряли! — с заметным притворством спохватилась Мадлен и, взяв Громова под руку, повлекла туда, где продолжали шуметь гости. Она оказалась догадливой, эта красивая, немного легкомысленная женщина.
Побыл Леонид еще недолго. Сославшись на усталость от спектакля, он распрощался.
Путь до отеля был ему знаком, и Громов решил пройтись пешком. Шел неторопливо. Но в одном из мест вдруг показалось, что похожие на корабли окружавшие площадь здания, устремившие к ее центру заостренные торцы, медленно сходятся. Леонид поспешно нырнул в горловину улицы, словно она вот-вот должна была сомкнуться, и перевел дух. Теперь все стало неподвижно. Вернулся, зашагал опять по площади, — дома-корабли вновь поплыли на него со всех сторон. Чертовщина какая-то! Он замер и только тогда понял, что это всего-навсего зрительный эффект, вызванный изменяющейся при ходьбе шириной просветов скошенных улиц.
«Что со мной творится в этом городе? — возмутился он про себя. — Прямо болезнь какая-то!»
Громов почувствовал, как взмок у него лоб, и вытащил платок. Что-то упало, стукнуло о решетку дождевого колодца. Громов наклонился, но ничего не разглядел.
«Наверно, провалилось в колодец, — и тут же похолодел, от догадки: — фантофон! Он лежал именно в этом кармане».
Сунул в карман руку, — там было пусто.
Несколько раз по дороге Леонид принимался лихорадочно обшаривать свою одежду. Ему все казалось, что какое-то место в ней обследовано не совсем тщательно. В номере отеля он первым делом выложил из карманов все вещи и, стараясь действовать методично, без паники, осмотрел заново, даже ощупал каждый сантиметр подклада. Наконец устало опустился на стул и представил, какой его ожидает позор на завтрашней репетиции. Потом подумал, что не мешало бы обратиться в полицию или коммунальную службу: ведь есть же у них кто-то ведающий этими проклятыми колодцами. Но как объяснить, что за вещь обронена сквозь решетку одного из них? Не поднимут ли его на смех, не сочтут ли за, идиота, обнаружив маленькую серебристую безделушку, из-за которой раздут им сыр-бор? Проклятая штука, неужели без нее он ничего не стоит?
«Стоит, не стоит, — передразнил Громов самого себя. — Вот как мне завтра выкручиваться?» Впрочем, как, — он уже знал: любой врач подтвердит, что у него «вновь» заболело горло, отчего исчез голос. И теперь, увы, уже навсегда. Что ж, когда-нибудь вся эта мистификация должна была кончиться. Хорошо хоть не скандально и не у себя дома.
И все же сделалось горько, что звездные дни, отпущенные ему Шарыгиным, уже истекли. Стыдно признаться, но они принесли много сладостных мгновении, и жизнь после них представлялась совершенно серой, ненужной. Ладно, попользовался он этим против совести, так что пора и честь знать.
На следующий день Громов пришел в театр почти успокоенный. Он даже испытывал облегчение, какое бывает, когда происходит что-то неизбежное, хотя и неприятное, и, случившись, снимает с души тяжкую ношу тревожного ожидания.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});