- Дульков, что так спешишь?
Дульков остановился, не оборачиваясь, посмотрел через плечо на маленького Капку.
- А чего мне спешить, я на бюллетене. Палец, понимаешь, нарывает. Всю ночь, понимаешь, дергало так, прямо терпежу нет.
- Да ну? - иронически протянул Капка.
- Вот тебе и "ну". Доктор говорит, придется, понимаешь, вскрытие делать.
- Вскрытие только покойникам делают, - мрачно сказал Капка, - а ты еще заметно живой. Я лично еще не замечал, чтобы покойники зажигалками торговали.
- А кто торговал? Ты видел? Докажи.
- Ох, и гнус же ты, Лешка! - медленно, негромко, от всего сердца сказал Капка и пожалел, что дело происходит не во сне, где можно было бы дать волю рукам.
Он отвернулся, чтобы не глядеть на долговязую, нескладную фигуру Лешки, не видеть его маленьких нагловатых, а сейчас с деланной обидой моргающих глаз.
- Чего вы ко мне все прицепляетесь! - заговорил Лешка своим писклявым, очень не вяжущимся с высокой фигурой голосом. - У меня и так покоя нет, палец донимает, а тут еще ты привязался, как болячка! Ну вас, на самом деле! Отец, отец, оставь угрозы...
Лешка Дульков любил неожиданно щегольнуть литературным оборотом речи. Для этого применялись им ни к селу ни к городу подписи под иллюстрациями в собрании сочинений Лермонтова. Самой книги Лешка, конечно, не читал, но то, что было напечатано под картинками, запало ему в голову, и, надо не надо, он пускал в ход: "Вы странный человек!..", "Так вот все то, что я любил!..", "О други, это мой отец...", "Мне дурно, - проговорила она...", "Блеснула шашка, раз и два, и покатилась голова..." Ходуля вполне обходился этими познаниями.
- Слушай, Лешка, - произнес Капка, и голос у него был такой, что Лешка сразу замолк. - Слушай, Лешка, я не доктор, болячки твои под микроскоп класть не собираюсь, но только скажу тебе, чтобы ты сегодня же был у места, а не то жить тебе на свете будет очень даже тошно. Это я тебя честно предупреждаю.
- Не ты ли уж мне эту повесточку прислал? - сказал вдруг Лешка, вынимая из-за пазухи скомканную бумажку и расправляя ее.
Капка увидел в уголке бумажки радужный лук и стрелу. Он плотно сжал свой маленький крепкий рот.
- Какие-то еще синегорцы мне грозятся, про то да се пишут, корят, стыдят... Мне дурно, проговорила она... Нечего незнайку строить!.. Твоих рук дело, ваша брашка работает?
- Стану я на тебя бумагу тратить! - сказал Капка. - И ты мне зубы не заговаривай, Лешка. Чтоб был на заводе, и все. Да, погоди,- остановил он двинувшегося было Лешку.
- Ты вчера у сестры, видно, забыл, так возьми. - И он протянул ему зажигалку, взятую у Римы.
- Твоя?
- Ну, моя, - пробормотал Лешка.
- На, забирай, - сказал Капка, - и не приваживайся.
Ходуля в нерешительности повертел в руках свою зажигалку, не зная, спрятать ли ее скорей в карман или еще поломаться немножко.
- Взял бы, - протянул он, - пригодится все-таки. Вы странный человек, добавил Лешка напыщенно.
- Обойдемся, - ответил Капка.
Тут Лешка впервые за весь разговор рискнул посмотреть Капке в лицо, заметил с удовольствием отек под глазом и не удержался.
- Висит скелет полуистлевший, из глаз посыпался песок, - сказал он насмешливо. - Зачем тебе зажигалка, когда свой фонарь под глазом! Где это тебе колотовка была? Аж закуривать можно.
Капка до хруста сжал кулаки. Эх, если бы он не был бригадиром...
- Давай, Дульков, про то не будем, - глухо проговорил он, - а то как бы на тебя самого не отсветило.
- А я тут при чем? Докажи.
- Я на тебя не доказываю, - спокойно сказал Капка. - Ты свое знаешь, и я свою знаю.
- Ну вот, оба знаем - и хорошо.
И они разошлись: Лешка - в одну сторону, Капка - в другую. Он не видел, как из толпы вынырнули трое парней и подошли к Ходуле.
- Чего он? - спросил один из них, с изрядно вспухшим носом.
- На завод велел идти.
- Так ты же на бюллетене.
- Мало ли что. Грозился чего-то, верно, прознал.
- А чем докажет?
- Это верно. А здорово, видно, ему вчера вклеили! Глаз-то как чугунка.
- Это его Бирюк так.
- Я, - скромно признался тот, кого назвали Бирюком.
Губа у него была рассечена. На лбу справа набрякла хорошая шишка: верно, Капке вышло вчера под левую...
Они не видели, как сторонкой за ларьками прошли два мальчугана в пионерских галстуках. Один был маленький, с нежным лицом и большими глазами. На нем были деревянные сандалии-стукалки и тюбетейка. Другой - тяжеловесный, плечистый, очень рослый, с большим пухлым ртом. Пока шел разговор Капки с Ходулей, эти двое все время стояли в стороне, за ларьком, готовые вмешаться при первой же необходимости. Теперь, никем не замеченные, они продолжали издали следить за Капкой.
ГЛАВА 7
Твердая рука
Вот он идет по берегу в черной фуражке, сверкая серебряными пуговицами на длинной, не по росту, шинели.
- Гей-тя-тьё-оу! - кричат ему из воды мальчишки. У них красные с синевой тела. Вода еще очень холодна, а купальщикам уже не терпится. - Капка, гляди!
И мальчишки ныряют, показав пятки. Капка, не глядя, спешит на работу.
День начался правильно. Все идет, как намечено. Вот уже протрубил первый гудок на Судоремонтном, надо прибавить шагу. Проехала длинная машина "ЗИС" за товарищем Плотниковым, секретарем горкома. Разбрызгивая лужи, мелькнула за углом черная "эмка" с начальником Затона. Промчался военный комендант на зеленом "газике". Затарахтел по мостовой тарантас - это поехал директор Судоремонтного завода. Посыльный проскакал верхом. Бухгалтер из заводской конторы, степенно объезжая лужи, прокатил на своем велосипеде, держа портфель у руля. Сережа, знакомый паренек, пронесся вниз по взвозу на самодельном ролике. Верхом на хворостине, волоча ее через лужи, занося немного вбок и нахлестывая кнутиком, проскакал до бровей измазю-канный в глине малыш, похожий на маленького кентавра из Риминой книжки. Он сам погонял себя, гикал, ржал и бил пятками по мутной воде.
И только Капка шел совсем пешком. Верхом на палочке он, ясное дело, уже давным-давно не ездил. На самокате прокатиться Капка был бы не прочь, но не к лицу бригадиру фронтовой бригады ремесленников скакать на одной ножке при всем честном народе. Вот если бы велосипед, когда-то обещанный отцом... Со звонком, фонариком, педальным тормозом, насосом и багажником... Но где уж в военное время думать о велосипеде, когда Риме скоро и пешком-то ходить будет не в чем!
Капка взялся за козырек и, сдвинув фуражку слева направо и обратно, несколько раз потер ею лоб, что было у него признаком глубочайшей и невеселой задумчивости.
Да, забот хватало. Много их легло ему на плечи. За все отвечал он, Капка, - и на заводе, в бригаде, и дома. Недаром соседки, носившие чинить ему ходики, примусы и плитки, говаривали: "Все-таки как-никак мужские руки в доме".
А горе пришло в дом Бутыревых в первый же год войны. В мае сорок первого года мать уехала под Белосток проведать заболевшую сестру, которая там работала. И больше Капка не видел матери. Потом какие-то люди написали, что мать вместе с другими беженцами шла пешком по шоссе и на них в жаркий полдень среди поля спикировал немецкий самолет и сделал один заход, а потом второй и третий. И на третьем заходе пулеметной очередью в упор скосил мать. В семье уже давно подозревали, что с матерью что-то неладно, но, когда пришло то страшное письмо от незнакомых людей, на руках у которых умерла мать, с горя словно заново содрали кожу, и оно зазияло всей своей безнадежной достоверностью. Когда отплакались, отец сказал хриплым, незнакомым голосом: "Им же хуже: злее будем". И вскоре уехал на фронт, хотя у него была броня на заводе и его сперва не хотели отпускать. Было непривычно видеть, как этот коренастый, прежде веселый, добродушный человек, внезапно осунувшись, твердил: "Нет, не уговаривайте, мою беду только ихней кровью оттереть можно, и вы мне не доказывайте..." И, наверно, беда долго не оттиралась, велика была обида и крепко томило горе этого славного человека, потому что уже через полгода был он награжден двумя орденами и медалью за неистовую отвагу в бою. Был он и у партизан, отличился под самой Москвой, потом сражался у Воронежа. Но вот уже четыре месяца не приходило писем, и Рима с Капкой старались не говорить про отца при маленькой Нюше.