Читать интересную книгу Формула истории - Александр Тюрин

Очевидно, что необходимым условием для создания демократического режима является долгий период устойчивого промышленного роста, завершающийся созданием развитой диверсифицированной экономики или, по крайней мере, высокотехнологичных отраслей, включенных в мировой рынок на выгодных условиях.

Все без исключения страны начинали индустриализацию, будучи в состоянии далеком от демократии. Не только Япония и прочие азиатские тигры тому подтверждение, но также Британия и США, чья история делалась отнюдь не в белых перчатках.

Три источника британского экономического чуда – основательный грабеж колоний, работорговля и рабский труд, опиумная наркоторговля.

В том же решительном англосаксонском духе действовали и США, разве что там долгий геноцид аборигенов-индейцев осуществлялся в особо извращенных формах. В 1830 году конгресс США принял даже Indian Removal Act – редкий случай, когда массовая депортация людей в районы вымирания была оформлена законодательным актом. Вспоминается только акт британского парламента от 1641 г. о массовой конфискации ирландских земель. Конгресс США заключил около 800 договоров с индейскими племенами, почти всех из которых были нарушены американским правительством.

Да что там период индустриализации, и в самом индустриальном соку американская демократия была весьма условной, хотя эта страна по естественным показателям – райский кусок суши с идеальными естественными границами. Демократия нерабовладельческая после 1865 добила индейцев там, куда их депортировала «демократия» рабовладельческая до 1865. Режим Реконструкции, «черные кодексы» и «законы Джима Кроу» означали постоянное подавление тех или иных групп населения Юга США. Индейцы обходились без гражданских и женщины без избирательных прав до 1920-х годов. Профсоюзы американские АФТ-КПП находились под страшным прессом спецслужб. Любая попытка создать левое движение, будь то радикальное или реформаторское, удушалась в зародыше, убоем активистов; помянем чикагский расстрел, мученическую смерть Сакко и Ванцетти, убийство Эллы Уиллингз и ее товарищей, ликвидацию Джеймса Хоффы, М.Л. Кинга и Малкольма Икс, уничтожение «черных пантер» и других негритянских смутьянов. (При том американская медиасистема оперативно заметала косточки убиенных под толстый ковер забвения.) Всю индустриальную эпоху на серьезной политической сцене США ухитрились продержаться всего две партии, представляющие близкие ветви крупного капитала. И тем американские слоны-ослы очень напоминали нашу КПСС, представляющую после 1930-х интересы индустриального управленческого класса…

Казалось бы, еще двадцать лет и американская модель нам была бы плечу. КПСС могла тихо-мирно разделится на каких-нибудь «рабочих коммунистов» (наших слонов-демократов) и «народных коммунистов» (наших ослов-республиканцев), после чего страна бы рапортовала о превращении демократического централизма в демократический плюрализм, о создание атмосферы выбора и о переходе к реальной многопартийности. Что немедленно бы подтвердили народные и рабочие демократы из доброй сотни стран Третьего мира. Если бы это произошло, то мы не только догнали бы США по уровню демократии, но и сильно перегнали. Заткнули бы за пояс и по массовости партий, и по опоре на народные массы. После чего трепачи из радио «Свобода» отправились бы париться в очередях на бирже труда.

Но на исходе 20 века случилось совсем другое. Позднесоветская элита (от директоров заводов до писателей и режиссеров) превратилась из управляющего класса в стаю хищников, лгунов и паразитов.

Весь процесс мутации занял какие-нибудь десять-пятнадцать лет и совпал по времени со становлением постиндустриального общества на Западе.

За эти десять-пятнадцать лет в СССР произошел быстрый уход интеллектуальных сил из управления, что быстро отразилось на качестве народнохозяйственного планирования. Проще всего обхихикать саму идею централизованного планирования. Однако именно план позволил стране произвести три больших и вполне удачных рывка, без которых страна бы просто погибла: индустриализацию 30-х, мобилизацию 1941—1945 гг. и выход из послевоенной разрухи в сверхдержавы. К концу 70-х вычислительная математика готова была обеспечить плановые органы необходимой техникой и математическими методами, позволявшими оптимальное использование ресурсов всей страны (Л. Канторович получил нобелевку именно за исследование методов «линейного программирования» советской экономики). Однако по-прежнему преобладал упрощенный стиль составления планов, направленный на повышение общественных затрат (по аналогии с тонно-километрами полушутя-полувсерьез работники НИИ предлагали планировать научную работу в стуло-часах). За ширмой сверхзатрат функционировал бюрократический рынок, предтеча криминального рынка 90-х годов.

Свидетельством интеллектуального увядания было безоглядное строительство «витрин социализма» по всему миру. «Витрины» строились за счет коренной России в Прибалтике, Грузии, Западной Украине, в «народных демократиях» Восточной Европы, и за океанами, в джунглях и пустынях, где племенные вожди вдруг осознали, что они могут быть не только слугами, но и фактическими хозяевами для белого человека. Достаточно было туземным колдунам произнести магические слова «Маркс-Энгельс-Социализм» и советский госкомитет по внешним экономическим связям устраивал им кисельные реки в молочных берегах. Безвозмездных товаров направлялось по этим рекам так много, что на добрую треть из них терялись документы, после чего бездокументный груз считался свалившимся с неба, а от советской стороны требовали прислать всё по-новой (автор этих строк был свидетелем подобной практики). Да, предполагалось, что «витрины» будут заодно периметрами безопасности, но они не обеспечивали и сотую долю безопасности, которую давал ракетно-ядерный щит.

Казалось бы в области пропаганды мы могли сверкать неуязвимостью, опираясь на свои экономические и военные достижения, на свою обильную помощь многочисленным братьям по всему миру.

Однако Запад воспользовался гигантской прорехой в идеологии Руси Индустриальной – туда и устремились информационные вирусы. Этой прорехой была мессианская претензия на место номер один по материальным богатствам, по уровню потребления вещественных благ. Претензия была глубоко нерусской, не соответствующей природе нашей холодной континентальной страны, она была порождена классическим европейским марксизмом, густо замешанным на протестантском мировоззрении, и стала троянским конем Запада.

Наши собственные элиты вдруг стали сравнивать нас с западными государствами – с системами, которые веками развивались в куда более благоприятной внешней среде.

Чисто формальное сравнение с Западом работало против СССР. Это было абсурдное сравнение по размерам индивидуального потребления (даже не по количеству, а по ассортименту), не учитывающее климата, географии, короткого индустриального пути и последствий разрушительной войны, не принимающее во внимание специфики потребления в коллективистском обществе. Автор этих строк никак не мог убедить своего дедушку, что иметь личный автомобиль – это лучше чем ездить на общественном транспорте; дедушка-фронтовик так и умер в полной уверенности, что на трамвае веселее, пробок не будет и воздух не испортится.

Сравнение с Западом не учитывало простого обстоятельства, что народы (как и личности) находятся в неравных условиях. «Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным» говорят в Одессе, поэтому одесситы никогда не будут сравнивать двухметрового качка с инвалидом великой отечественной войны.

Сравнивать СССР с западными странами было можно и нужно, по тем показателям, которые неопровержимо свидетельствовали в нашу пользу – по темпам прогресса, по цифрам, показывающим, чего страна добилась при тех начальных условиях, которые имела. И почему нас надо сравнивать с США и Норвегией (эта ж вообще узкая полоска суши вдоль теплого морского течения), а не с Монголией или Афганистаном, которые по внутриконтинентальной замкнутости очень близки к большей части СССР.

Значительная часть претензий советских элит к родному государству находилась за пределами рационального и могла быть рассмотрена только в рамках социальной психиатрии. «А почему это у нас холоднее, бледнее, кислее, почему небо пасмурное, а у них голубое? Почему у меня нет длинноногой девушки, такой, как в Плейбое, и почему я вынужден рассматривать сисястых красоток в импортных журналах украдкой? Почему у нас всё спокойно и скучно, а у них весело и даже в детских мультиках все постоянно дерутся друг с другом? Почему у них товары в пестрой упаковке, а у нас в серой бумаге?»

Советское общество было в значительной степени было убито подсознательным протестом против сенсорного однообразия. В каком-то смысле даже высота общественной морали в советском обществе сыграла против него, низменные инстинкты подавлять опасно.