Читать интересную книгу Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

«Полковник Кириллов. Возвращается. Слава Богу — не заметил. Задремали, Ваше высокородие? Надеюсь, больше не встретимся.» Он улыбнулся. Он вдруг подумал совсем о другом. О полуразгромленной «Народной воле». Странные были мысли, очень странные.

Господь милостив. Возница с его гнилыми веревочками- узелками. Ненадежно, зыбко, случайно. Доедем — не дое­дем. А если дальше: взорвем — не взорвем, арестуют типог­рафию — не арестуют, уйдешь от филера — не уйдешь. Ка­кой-то неясно-сумрачный вопрос растревожил его сознание. Перед ним проплывали лица товарищей по революционной борьбе, их вера в необходимость жертв и акций. Но почему тогда в исход схватки непременно врывался случай — узе­лок, связанный какими-то силами? Этот случай способство­вал то народовольцам, то правительству. Казалось, дни орга­низации сочтены, силы на исходе. Но тут врывался случай, и приходило спасение. Когда казалось, что до победного вен­ца оставалось с полноготка, являлся случай, и все рассыпа­лось в прах. Был ли он бессмысленным? Нет, конечно, нет — знал Тигрыч определенно. И еще догадался: случай был ну­жен для того, чтобы бесконечно поддерживать борьбу, не да­вая победы ни одной из сторон. Но почему? Для чего?

Ах, что за пустяк — случай! Нежданное, внезапное, нечаян­ное. Логический факт, определяемый неизвестными причина­ми. А если у этой «причины» свои цели, отличные от человечес­ких, земных? Если она распоряжается силами людей нередко без их ведома? Почти мистическое чувство охватило Тихомиро­ва. Подставив пылающее лицо снежному ветру, он вспомнил, как нелепо погиб конспиратор Александр Михайлов: пошел в ателье за фотографиями недавно арестованных товарищей. Он, Михайлов, — Дворник, Хозяин, Всевидящее око «Народной Воли». Сама осторожность, гений подполья, вождь организа­ции, выработавший способность одним взглядом выхватывать знакомые лица (и шпионов тоже!) в сутолоке Невского или Боль­шой Морской. Какая муха его укусила 28 ноября 1880-го? По­чему он уперся: «Сам пойду!» Что, послать было некого? Да нет же, было кого. И чего стоит записка из Петропавловки: «Заве­щаю вам, братья. беречь силы от всякой бесплодной гибели.» Насчет бесплодной — вот уж верно.

А 1 марта 1881 года? Покушение на Александра II.

Угрюмый возница покончил с узелками на упряжи, отки­нул полсть, изобразив на свекольном лице некое подобие улыбки: пора, мол, ехать, барин. Тихомиров сел в сани, прильнул к жене; Катя что-то прошептала в истомной дреме: обессилела за дни болезни, отсыпается теперь. Возница вдруг разговорился, забормотал:

— Эх, случай неминучий! В Нижней Слызговке кучер в ведре утоп. Пил в наклон, а перевясло закинулось на заты­лок. Захлебнулся. Ну-у-у, пошли! — дернул мужик залубе­невшие вожжи. — Пущай конь горбат, да мерину брат! — крикнул и опять умолк.

Да-да, убийство государя. Почему удалось это покуше­ние? Ведь заговор был слаб и нелеп. Нужно признаться: «На­родная воля» дышала на ладан. Жандармы обезглавили орга­низацию, уже схватили Дворника, Желябова, Баранникова, Колоткевича, Капелькина. Да и он, Тигрыч, чудом уцелел. Мина на Садовой — неудача! Никто не верил в успех акции. Ведь было уже шесть покушений на царя, и каких: Карако­зов, Березовский, Соловьев, Халтурин, две попытки взрыва царского поезда. И вот седьмое. Но что могли эти оставшие­ся на свободе мальчишки, увлекаемые упрямой Соней Пе­ровской? Конечно, если бы царь и теперь спасся, охота на него прекратилась бы. Но и это не все. Когда Перовская мах­нула платком, а следом перепуганный Рысаков бросил в ка­рету бомбу, и после этого государь остался цел. Почему, поче­му же он тотчас не уехал? Подошел к умирающему мальчику (случай: пробегал мимо, засмотрелся на царский выезд), к смертельно раненному казаку. И потом направился к толпе. А в толпе — Гриневицкий со снарядом в платке. Зачем? За­чем царь пошел именно в эту сторону, к убийце? Ни надобно­сти, ни смысла. Ох, так ли?

Тихомиров беспокойно заворочался под полстью. Жена очнулась: «Что, Левушка, приехали?» — «Спи, спи, Катю­ша.»

От напряжения заломило в висках.

Александр II был убит тогда, когда были истощены все средства народовольцев, когда революционеры ничем, каза­лось бы, не могли ему повредить. Верно. Но. Постой-ка, это, похоже, у Толстого (у горделивого графа случаются бли­стательные места). Какая глубокая мысль: человек умирает только от того, что в этом мире благо его истинной жизни не может уже увеличиваться, а не от того, что у него болят лег­кие, или у него рак, или в него выстрелили или бросили бом­бу .. А ведь он давно думал об этом, видел гибель людей, что- то такое отслуживших, исполнивших порой и неведомое им. Он, идейный руководитель «Народной воли», всегда был уве­рен: пока человек верно исполняет свое нечто — он не погиб­нет. Для него, Тигрыча, этим нечто многие годы была рево­люция. Атеперь?

«И теперь, и теперь!» — жарко зашептал Тихомиров. Но уверенности это почему-то не прибавило. Он устало прикрыл глаза. На душе — точно черти горох молотили. Терзали со­мнения: хорошо, из сотен революционных мальчишек путем гибели девяти десятых снова подберется горсть сильных лич­ностей, таких, к примеру, какими были Саша Михайлов, Соня Перовская, Андрей Желябов. Хорошо. Но скажите: чего достигли эти герои, эти великаны сумрака? (Жандармс­кий инспектор Судейкин пустил из Питера бонмо: были ве­ликаны, стали тараканы.) Где они? Где их творческое дело? Все разбито, уничтожено, а враг стоит, как стоял.

Впрочем, довольно. Пора успокоиться. До Казани еще далеко, надо бы уснуть. Скорей, ямщик, скорее — в тишину, уединение, где множество дум и сомнений, терзающих его в последние месяцы, быть может, найдут спокойное и ясное разрешение.

Он снова подумал — с некоторой неотвязной досадой: да, мы, люди, — орудия чего-то, и есть какая-то сила, над кото­рой мы не властны. Сквозь меха, шарф, рубашку рука про­бралась к образку Святителя Митрофана Воронежского, висевшему на шее. Образок был теплым. Тигрыч расстегнул пуговицы, рванул шарф и высвободил образок на свет, по­чувствовав, как в открывшуюся грудь ударило ледяной стру­ей. Вгляделся. Над головой Святителя поднималось сияние, он смотрел на беглеца взыскующими глазами.

Нет, не знал беглец, что спустя более чем столетие малоизве­стный образ Митрофана Воронежского будет обретен в день прославления мощей Святителя; и именно тогда же прославят сонм русских новомучеников, возглавляемый Царственными страстотерпцами. На обороте счастливой находки прочтут: образ сей в июле 1837 года поднесен Цесаревичу Александру Николаевичу в Воронеже, во время его многомесячного путе­шествия по Империи. Того самого путешествия, которое с лег­кой руки поэта Жуковского, воспитателя наследника, стало обручением будущего Александра Второго с Россией.

Тихомиров задохнулся от ветра. На миг почудилось, что он понял, почему Александр II пошел к толпе, в которой сто­ял с адской машиной бледный Гриневицкий. Мысль возни­кала — неясно, робко, пропадала и скоро пропала вовсе. Он уснул, сжимая образок в покрасневшей от стужи руке.

.Поздним мглистым вечером в служебной квартире на Невском проспекте сидели за ломберным столиком спасен­ный Тигрычем полковник Кириллов и новый инспектор санкт-петербургского охранного отделения жандармский подполковник Георгий Порфирьевич Судейкин, плотного сложения молодой мужчина с насмешливыми умными гла­зами. Над их головами, как раз на уровне картины «Торже­ства в Царском Селе», висело облако папиросного дыма.

— Мнится мне, узнал я его, — раскуривая новую папиро­су, простуженно сказал Кириллов. — А когда в себя пришел, этого «профессора» и след простыл.

— Понимаю, Георгий Георгиевич, — снисходительно улыб­нулся Судейкин. — Монополька царицынская после прору­би — первейшее дело. Говорите, глаза у него — точно убега­ют? А на платье — непременно пятно от пищи?

— Именно!

— Пачкун. Щец александровских с толком похлебать ему некогда: торопится, бестия, прокламации сочинять.— мот­нул крупной головой инспектор. — Вот капустка-то с лож­ки, да на чесучевый пиджачишко.

— Одна незадача: брови уж больно кустистые, аки пальма эфиопская, — засомневался Кириллов. — И пятно родимое на правой щеке. С пятиалтынный, пожалуй.

— Сие ничего не значит, — пожал тяжелыми плечами Су­дейкин. — Этим террористам внешность сменить, как нам галстук. Одного брали. В жизни красавец писаный, а из печатни подпольной выскочил — страхолюдина горбатая, ну прямо песиголовец сказочный. Жуть! Да еще с «бульдогом». Так что насчет бровей эфиопских или бородавок.

— Пожалуй, — задумался Кириллов. — Теперь уверен — он, Тигрыч! Глаза, повадки, говорок. Иду я по Фонтанке — люблю вечерние променады! — и вижу: мой любимчик Ка- пелькин из кондитерской с кем-то выходит. Говорят о чем- то, негромко, но горячо. Заметили меня, Капелькин стуше­вался, а приятель его уставился, лицо мое рассматривает: не разобрался, я ж без мундира. И еще раз его же встретил. Он самый, «профессор Алещенко», Лев Тихомиров!