из Среднего Приднепровья (то есть «украинцы» в понимании Грушевского) превратились в совершенно новый народ («великорусский»), расселившись в Волго-Окском междуречье, Грушевский точнее не определил. Но его крайне сочувственные ссылки на сочинение Дмитрия Корсакова «Меря и Ростовское княжество» подсказывает, что образование великорусской народности ему представлялось сходным образом. По Корсакову, начало великороссам (включительно с их антропологическим типом и склонностью к авторитарным правлениям) было положено путем «метисации» с местными финно-угорскими племенами. Вот образчик этих научных рассуждений:
Возможно предположить, что Меря, будучи, на подобие Мордвы, склонна к слиянию с другими народностями, вошла скоро в близкие отношения к славянам. Эти близкие отношения могли простираться до полового соединения между славянами и мерянами. На такую мысль наводит нас склонность теперешней черемисской женщины легко входить в связь с посторонними мужчинами. Весьма возможно предположить, что женщины у мери отличались тем же свойством […]. Славянские женщины, точно так же, могли вступать в связи с мужчинами мерянами. Поэтому весьма легко предположить, что метисация славян с мерянами была первоначальной формой ассимиляции славянами Мери и претворения ее, прежде других чудских народцев, в племя великорусское.[27]
Итак, великороссы возникли половым путем, что и отличает их от украинцев. Подобные «хорошие начала» (по отзыву Грушевского) исследования этногенеза великороссов, «положенные книжкой Корсакова», были лишь вариацией расово окрашенных теорий, возникших и получивших популярность в польской (в особенности эмигрантской) литературе. С ними в середине XIX в. на страницах журнала «Основа» полемизировал Николай Костомаров (впрочем, не отрицая самих предпосылок подобных рассуждений, а только указывая на преувеличенность выводов[28]). Наибольшую известность приобрели идеи Франциска Духинского, человека едва ли в здравом уме, о неславянском и «неарийском» происхождении русских и принадлежности их к «туранскому» (монгольскому или финскому, что то же) племени. На Духинского Грушевский постеснялся ссылаться, но, случайно или нет, к подзаголовку одной из его книг (ср.: «Необходимость реформ в изложении истории народов арийско-европейских и туранских, особенно славян и московитов») апеллировал заголовок его статьи 1904 года.
Главный урок критики «традиционной» схемы истории России таков: если великороссы возникают только в XII в. и не в Киеве, это означает, что великорусская история оказывается неоправданно «длинной» и должна быть существенно сокращена. Киевский период следует отсоединить от нее и включить в историю украинскую. В упомянутой статье историк предлагал не только новую «схему» украинской, но и новую «схему» российской истории. Последняя оказывалась не более чем поздним ответвлением украинской.
В результате Грушевскому удалось полностью перегруппировать привычное до этого представление об истории Древней Руси. Славянская колонизация Восточной Европы, возникновение Киевского государства, его расцвет в XI–XII и падение в середине XIII века — все это были «периоды» украинской истории. После падения Киева его традиции перешли не к Владимиро-Суздальской Руси, а к Галицко-Волынскому государству, из него — в Великое княжество Литовское, которое уже напрямую соединялось с временами казацкими. Украинцы оказывались не только непосредственными создателями блестящей эпохи Киевской Руси, но и натуральными преемниками ее наследства. Стоит, однако, отметить, что, выстраивая «периоды» по-своему, Грушевский также оказался жертвой «традиционной схемы», а именно Галицко-Волынской летописи.
Средневековое летописание Восточной Европы представлено двумя главными ветвями традиции. Назовем их условно «Лаврентьевская» и «Ипатьевская» (по имени важнейших рукописей). Обе традиции имеют общий ствол: «Повесть временных лет», описывающую библейскую предысторию народов; древнейшее прошлое славянских племен и их расселение в Восточной Европе; происхождение княжеской династии и деяния первых князей; крещение Руси и историю потомков Владимира Святого и Ярослава Мудрого. «Повесть временных лет» доводит свое изложение до начала XII века, то есть до современных летописцу событий. (В некотором смысле «Повесть временных лет» была для Руси тем же, чем для украинцев стала «История» Грушевского, — национальной историей, снабдившей не имевший дотоле собственной истории народ версией его прошлого «с древнейших времен».) «Повесть временных лет» представляла собой «общее прошлое». С этим были согласны в различных частях Руси и потому клали ее в основание собственных летописных традиций. Но в XII веке традиция разветвляется. Летописцы Северо-Восточной Руси, совершенно естественно, уже больше интересуются подвигами собственных князей и происшествиями в собственных краях. Непосредственным продолжением «Повести временных лет» в «Лаврентьевской» традиции становится т. н. Суздальская летопись, доводящая свое изложение до начала XIII в. и затем без видимого перерыва перетекающая в изложение истории Северо-Восточной Руси послемонгольского времени. Эта традиция стала основанием для последующей «надстройки» в виде московских летописей XV и XVI веков. Таким образом — неустанным добавлением все новых известий к уже существующим — ткалась непрерывная нить рассказа российской истории, унаследованная в XVIII веке российской историографией. Это та схема, которую Грушевский называл «традиционной» и которую отвергал.
По-иному сложилось летописание на юге Руси. Здесь «Повесть временных лет» была продолжена в виде т. н. Киевской летописи, описывающей события XII века, а по ее окончании — прибавлением к первым двум частям Галицко-Волынской летописи, подхватывающей прерванное изложение и доводящей его до конца XIII столетия. «Ипатьевская» традиция, таким образом, состоит из трех «периодов», представленных «Повестью временных лет», Киевской летописью и Галицко-Волынской летописью.
История — это дисциплина, читающая «исторические источники». Для домонгольской Руси ими оказываются главным (а подчас и единственным) образом летописи. Читая их и следуя за их рассказом, историк по единственной колее («Повесть временных лет») доезжает до развилки и пересадочной станции. Теперь от его выбора зависит, пересесть ли в поезд «Лаврентьевской» традиции и отправиться далее в Москву и Петербург или взять билет на «Ипатьевский» поезд, отправляющийся через Галицко-Волынскую Русь в Литву.
Выбор, следовательно, состоит не в том, чтобы «традиционной», «династической» истории предпочесть «научную». Выбор оказывается между событийной канвой одной летописи и другой летописи. Эпистемологически ни один из них не предпочтительнее, оба традиционны. Критерий отбора — идеологический.
Грушевский, как мы уже знаем, избрал второй маршрут. На этом пути его, впрочем, ожидало несколько препятствий. Во-первых, ему предстояло объяснить, почему — если история непрерывна — нужно все-таки выйти из «киевского» поезда («Повесть временных лет» и Киевская летопись) и пересесть в «галицко-волынский», идущий в другом направлении. Почему на «киевском» поезде нельзя было доехать до Литвы? Вероятно, есть какая-то конечная станция, где всех просят выйти из вагонов? Во-вторых, почему — если настоящая история состоит в «культурном и экономическом процессе» — нужно, тем не менее, опираться на событийную канву Галицко-Волынской летописи, повествующей семейную сагу одной из княжеских династий?
На второй вопрос Грушевский так и не смог внятно ответить. Ясно, что это было просто вопросом удобства: написать историю без событий, да еще чтоб ее читали, невозможно. Но первый вопрос Грушевский себе задавал. Ответ он