Читать интересную книгу Утренний иней - Галина Ширяева

Встревожившись, она вгляделась в темную стену леса по ту сторону оврага. Если ее новая знакомая забредет туда, на ту сторону, то выберется не скоро. Там — по-настоящему густой, местами непроходимый лес, почти без тропинок.

— Виолетта! — позвала Настя громко.

Никто ни поблизости, ни вдалеке не отозвался. Настя совсем встревожилась. Оставив все еще не просохшие сапоги на пеньке под солнышком, она пошла вдоль оврага, чтобы обойти его по краю и выйти к той знакомой ей с давних времен тропинке, ведущей из Каменска куда-то совсем далеко, которая, как она знала, всегда могла обмануть новичка и завести его в сторону от интерната.

Она шла по тропинке и время от времени громко звала Виолетту, но лес не отзывался. И как Настя могла отпустить эту девочку одну? Как Настя могла? Она шла по лесу и терзалась.

Знакомая цветочная поляна запестрела, зазеленела впереди, в просвете между деревьями.

— Виолетта!

— Собачку, что ли, потеряла? — раздался за ее спиной сочувственный голос.

Настя обернулась.

Высокая, вся в веснушках девочка, длинноногая и растрепанная, в голубых замызганных джинсах и в такой же замызганной курточке, совсем по-детски перемазанная соком ежевики, стояла перед ней.

— Декоративную, да?

— Что? — не поняла Настя.

— Я спрашиваю — декоративную собачку потеряла? Комнатную? Если декоративную, так ни за что сама отсюда не выберется, они совершенно неприспособленные. Пропадет! Уж ты меня извини, помочь я тебе никак не могу. Меня вот тоже ищут. Слышишь — вопят?

— Кри-во-ше-е-ва! — дружно скандировал на поляне хор звонких голосов. — Та-ня! Кри-во-ше-е-ва!

— Так почему же ты не отзовешься?

— А пусть повопят немного, пусть! — с какой-то непонятной досадой сказала девочка. — Пусть. А я послушаю… А ты ищи, ищи собачку, а то пропадет в лесу.

— Послушай, — робко сказала Настя. — А ты тут в лесу девочку не видела? Беленькая такая, волосы светлые, вот так, до плеч немного не достают, и рукава фонариком… Кажется, ее Ветой зовут.

— Ну! — удивилась девочка. — Видела, конечно! Она из нашего отряда! Знаю ее прекрасно! Кто ж Ветку Петрову не знает!

— Ну? — теперь уже удивилась Настя, немного смущенная тем, что ее новую знакомую, оказывается, все знают. — А что такого она натворила?

— Ну, это ты еще узнаешь! — многозначительно сказала джинсовая девочка. — Это она, наверно, у тебя собачку увела?

— Нет! — обидевшись за Виолетту, сказала Настя. — Просто она ушла за пирожными и пропала.

— За пирожными? Поздравляю! Съела она давно твои пирожные! И коврижки тоже. Вот лимонад оставила, да все равно бутылки открыть нечем. А сама она в город укатила.

— Как в город? Надолго?

— Не надолго, а насовсем. Домой.

— Неправда!

— Неправда? — возмутилась девочка. — Да от Ветки Петровой всего можно ожидать! Мы уж в отряде от нее натерпелись!

— Зорь-ка! — донесся с поляны одинокий мальчишеский голос. — Та-ня! Мисс Зорька!

— Я пошла! — обрадованно прошептала сразу просиявшая джинсовая девочка. — Это меня! Я побежала! Мне некогда!

И, подхватив бутылки с лимонадом, она, смешно вскидывая длинные ноги в голубых, как и джинсы, кедах, вприпрыжку помчалась к поляне.

Настя, оставшись одна, не сразу поняла, почему так внезапно, так сразу и так крепко охватило ее безнадежное чувство одиночества.

И лишь чуть погодя, когда смолкли веселые голоса на поляне и поляна тоже осталась одна-одинешенька, Настя поняла, почему вдруг почувствовала себя такой одинокой — встреча с Евфалией Николаевной не состоится. Слишком ненадежный человек, от которого, оказывается, уже многие натерпелись, пообещал ей эту встречу. Евфалия Николаевна и в самом деле уехала, далеко и навсегда, и никто в целом мире не поможет Насте встретиться с нею.

* * *

Настя всегда знала, что учительских любимчиков в школе терпеть не могут. Однако же в интернате Настю любили именно потому, что к ней по-особому относилась Евфалия Николаевна. «Настенька!» — ласково говорила Евфалия Николаевна, обращаясь к Насте, и весь класс так же нежно, глазами всеми любимой Евфалии Николаевны смотрел на Настю. «Настенька!»

Настя и сама не могла понять, почему Евфалия Николаевна так сразу, с первого дня, выделила ее из всех. Может быть, так получилось потому, что в тот, самый первый день пребывания в интернате Настя сильно захворала. Ее положили в изолятор, и Евфалия Николаевна сидела возле нее целую ночь. И Насте все казалось, что очень близкий, очень родной человек, страшно обеспокоенный ее болезнью, сидит у ее постели. Казалось, что это мать рядом, а мать была далеко, в городе… Потом Евфалия Николаевна приносила ей мед и яблоки, а когда приехала из Дубовского бабушка-мачеха и оттеснила Евфалию Николаевну от Настиной постели, Настя надолго загрустила. Ну, а потом все время, все четыре с половиной года, было это ласковое «Настенька» и добрый светлый взгляд, обращенный к Насте даже тогда, когда она такого взгляда никак не заслуживала.

Иногда Насте казалось, что временами Евфалия Николаевна как-то странно и пристально, совсем не по учительски вглядывается в ее лицо, словно пытается узнать что-то знакомое в Настиных чертах. Что-то знакомое, но очень далекое. И Насте становилось не по себе.

— Это она от одиночества к тебе привязалась, — сказала как-то раз Насте сторожиха тетя Соня, тоже почему-то питавшая к ней, такой болезненной и слабенькой и даже вот целый учебный год пропустившей из-за болезни, добрые чувства. — Племянников у нее много, а своих детей нет. Ни детей, ни внучат маленьких. Никого… Сама ты что ж с матерью-то не ужилась?

Насте было трудно объяснить чужому человеку, почему живет она у деда, а не у матери, хотя все объяснялось просто — не с матерью не поладила, а с отчимом. И она ничего не ответила.

— Вот и пошла бы к Евфалии-то в дочки! — неожиданно посоветовала ей тетя Соня.

Объяснять тете Соне, что Евфалия Николаевна ей совсем чужой человек, хоть и любит ее почему-то, а у Насти есть много настоящих родных, которые любят ее ничуть не меньше Евфалии Николаевны, Настя не стала даже тогда, когда тетя Соня, всегда такая суровая и строгая, всегда такая неразговорчивая, вдруг тихим и добрым голосом сказала:

— Я-то помню тот год, когда она к нам работать приехала. Лет уж двадцать небось прошло. Так в первые-то дни, помню, она все у окна стояла. Когда снег на дворе идет. Стоит и смотрит на снег-то. То в учительской, то в коридоре… Я-то ее спросила тогда: «Что ж ты у нас заскучала так?» А она-то мне в ответ: «Видите, — говорит, — тетя Соня, нельзя у человека детство убивать. Оно, — говорит, — потом не даст жить, убитое-то…» Не даст, говорит, жить. Ну, а потом обжилась она у нас, повеселела, бросила у окна-то стоять. Не видела я ее потом у окна-то.

А закончила тетя Соня совсем неожиданно: — А вот как ты здесь у нас появилась, она опять у окна стоит. Опять ведь стоит у окна!

* * *

Солнце уже садилось за лес. Стало прохладно, даже холодно. Лишь одна слабая солнечная полоска лежала на траве по эту сторону оврага. В ней не было тепла, но все равно Настя жалась к этой полоске, стараясь согреться — в пустой дом ей идти не хотелось. И не хотелось терять последней надежды, хоть и слабой, но все-таки надежды — а вдруг Виолетта все-таки вернется. Может быть, у нее появились, какие-нибудь срочные дела в городе? Вот переделает их и вечером вернется. Ведь сказала же: «Сиди и жди». И Настя не уходила от солнечной полоски, еще хранящей в себе кусочек теперь уже угасающего, но такого праздничного, умытого ливнем дня.

Когда же эта последняя полоска солнца ушла в овраг и исчезла там, в его черной глубине, а из леса поползли к Насте сумерки, она поднялась с пенька и, съежившись от холода, пошла к дому. Завтра ее ждал тяжелый день.

Подтащить лестницу к окну, отворить створки и перелезть через подоконник было нетрудно. Труднее было решиться остаться ночевать одной в этом пустом и огромном доме еще раз, зная, что в доме нет ни души, кроме этих ребятишек на картине, бесконечно убегающих от грозы.

Она принесла с дальней кровати, на которой спала Виолетта, одеяло и подушку и, не зажигая света, забралась в неуютную колючую постель.

Интернат жил непривычной для Насти, да, наверно, и для него самого, одинокой ночной жизнью. Где-то что-то скрипело, что-то шуршало за карнизом — наверно, мыши завелись за лето, — тихо пела неплотно прикрытая створка окна. Настя вспомнила, как всегда уютно и хорошо было у них в интернате зимой, когда все в сборе. И как всегда по-доброму тепло становилось у нее на душе, когда к ней обращалась Евфалия Николаевна. «Настенька!»

Она высунула голову из-под одеяла, чтобы проститься, перед тем как заснуть, хотя бы с этими ребятишками на картине. Ей всегда было жаль их в эти минуты общего вечернего прощания — ведь все спокойно засыпали, а они оставались на целую ночь наедине с грозящей им бедой.