Читать интересную книгу Роза - Кнут Гамсун

— Вот как?

Баронесса вскинула на меня взгляд при этом моём коротеньком вопросе.

Я стоял и думал: да, она помогла Йенсу-Детороду пристроиться к месту, а он когда-то ей помог мучить Глана. Неужто она любит покойника — до ненависти, до жестокости и сейчас ещё пытается сделать ему больно? Или Глан жив и она не хочет расстаться со своей пыткой?

Я спросил:

— Так, может быть, Глан не умер?

— Не знаю, — ответила она. — Да нет, конечно, он умер. Он был такой переменчивый, на него влияла погода, и солнце, трава и месяц управляли его душой, с ним разговаривал ветер. Нет, он умер, он умер, и так это всё давно было, тому уже тысяча лет.

Баронесса поднялась и пошла обратно к мельнице. На неё было жалко смотреть. Она говорила сейчас совсем по-другому, она не усмехалась, не рисовалась, она грустно рассказывала. Я был рад, что так и не осмелился сесть рядом с ней на траву и все время её слушал стоя.

IX

Нет, Хартвигсену не пошло на пользу его возвышение в последние годы, он невесть что о себе вообразил. Будто только он и существует во всей округе, будто он здесь царь и Бог.

Он был жалок в своей этой глупости. Но прирождённая доброта не вовсе покинула его. Он отдал такое распоряжение Стену-Приказчику: «Если смотрителю маяка Шёнингу что понадобится в лавке, пиши, будто ошибкой, всё на мой счёт — Бенони Хартвича». Мне он объяснил напрямик, что без посредства смотрителя он не разбогател бы на серебряных копях и теперь хочет ему выказать свою признательность. Так же точно отпускал он все товары в кредит Арону из Хопана, человеку, который отдал ему эти горы за бесценок.

Всё так, да ведь смотритель Шёнинг ничего не желал брать в кредит. Приходя в лавку, он всегда держал наготове наличные.

Однажды Хартвигсен ему говорит:

— Если вам наш товар нужон, платить не надо!

Смотритель стоит, униженный, и смотрит по очереди на нас на всех.

Хартвигсен говорит:

— Скажите только, чтобы на меня записали!

Смотритель наконец отвечает:

— Ну, какой же это расчёт? И неужто я сам не могу расчесться за свою покупку?

Хартвигсену бы образумиться после такого ответа, но нет, он делается ещё глупей и наглей, он говорит:

— Да-да, но я просто хотел сделать доброе дело!

И тут уж смотритель стал смеяться над ним, он тряс седой головой и в конце концов даже сплюнул в сердцах, и Хартвигсен в ярости обозвал его идиотом и, хлопнув дверью, вышел из лавки.

И он не забыл смотрителю этого своего стыда, нет, он ходил и злился, хоть и говорил, что ему всё равно. «Вот и ты когда-нибудь загордишься и от меня откажешься», — говорил он Розе. И когда она качала головой и не желала вдаваться в этот предмет, он говорил оскорблённо: «Ну-ну, поступай как знаешь».

Вечером он любил порассказать нам о том, что совершил он за день, хоть, ей-богу, не о чем было и рассказывать. Он ходил туда-сюда, во всё вмешивался, отвлекал людей от дела, только чтобы напомнить им, кто их хозяин. Он сказал старшему мельнику, когда повстречал его на дороге:

— А я как раз к тебе собрался. Сегодня ты уж доставь нам столько муки, сколько сможешь!

Но ведь именно этим старший мельник ежедневно и занимался — перемалывал столько зерна, сколько мог.

— Будет сделано! — отвечал он, однако, со всею почтительностью.

— А то я с пристани иду, а там на нашем складе всего двадцать кулей, не больше! — говорит Хартвигсен.

Он сказал мне:

— Сейчас я — к сушильням, не хотите ли со мною?

Мы отправились туда, и Хартвигсен — знаток рыбы, хозяин! — задавал вопросы Арну-Сушильщику: «А ты соображаешь, что завтра вдруг дождь польёт и снова всю рыбу намочит! Если у тебя людей маловато, ты только слово скажи!». Арн на это ему ответил, что людей у него хватает, да вот солнца пока маловато, сушке завсегда своё время. И тут Хартвигсен говорит: «Да-да, я вот назначил рыбу сложить до жары». И хоть Арну-Сушильщику это известно не хуже него, он всплескивает руками, делает изумлённое лицо. И Хартвигсен ему толкует, что из года в год повелось рыбу укладывать и отправлять на юг до жары, так было прошлый год и все года. Да-да, и Арну-Сушильщику приходится все это выслушивать, куда денешься? А Хартвигсен идёт дальше со мною в горы и ворчит: «Хорошо этому Маку — стой себе за конторкой да циферки строчи, а кто за всем приглядит, всех проверит? Всё на мне. Даже жениться некогда».

Роза затихла и похорошела от спокойной жизни, часто она брала за руку Марту, вела её к детям баронессы и подолгу гуляла с ними в горах. В эти часы я оставался во всём доме один и мог предаться тому тайному занятию, о котором уже упоминал. Я закрывал двери и окна, чтобы заглушить все звуки. Каждые четверть часа я выбегал проверить, не идёт ли кто, а потом возвращался и углублялся в своё. О, Роза непременно должна первая всё узнать, я покуда даже писать ничего про это не буду.

Как она была искренна, как мила! Заметив, что Хартвигсен хочет держать в тайне наши уроки, она стала уходить из дому за покупками в лавку. Так же точно вела она себя по вечерам, когда мы болтали всякую всячину, она была дама воспитанная и снисходительно относилась к нашему вздору, она с тайной снисходительностью относилась к Хартвигсену, когда он был невозможен. А Хартвигсен такое молол! Раз он стал человеком влиятельным, он вовсе не трудился держать язык за зубами, если чего-то не понимал, но, напротив, пускался в такие разглагольствования, каких я в жизни не слыхивал. О, что за каша была у него в голове! Он рассуждал, например, о море житейском и самым неожиданным образом ввернул: «Лютер — да, уж это был великий корабль на море житейском. Я, конечно, не разбираюсь в подобных материях, но так я думаю в простоте души. А значится, и вера его была самая что ни на есть истинная вера!».

И что же могла на это ответить Роза? Что да, Лютер, мол, это такой человек! И даже бровью не повела.

И вот Хартвигсен вдруг объявил, что мне, верно, скоро придётся уехать.

Случилось это на другой день после того, как я вечером сидел на крыльце и разговаривал с Розой и Мартой, я даже больше разговаривал с Мартой. И тут домой возвращается Хартвигсен.

— Присаживайся к нам! — шутя говорит ему Роза. Но Хартвигсен проголодался, и он пошёл в комнаты.

Мы все трое последовали за ним. Кажется, Хартвигсен был в Сирилунне, и кто-то там, верно, его огорчил. После ужина он вдруг спрашивает у Розы:

— Ну, ты подумала про то, что лето почти истекло? И нам пора жениться, или как?

Роза бросила на меня отчаянный взгляд.

— А до студента это вовсе не касается, — сказал Хартвигсен.

Я улыбнулся, покачал головой, сказал: «Да-да», — и вышел. И оставался на крыльце, пока Хартвигсен сам не вышел, чтобы меня пригласить в дом. Роза сидела в столовой. Верно, она пыталась как-то загладить то обстоятельство, что меня выгнали за дверь, и обратила ко мне несколько слов:

— Мой отец ведь хотел, чтобы вы его навестили. Не забывайте об этом. Правда, сперва речь шла о том, чтобы вы меня проводили общинным лесом. Но всё же.

— Ага, — тут же сказал Хартвигсен, — ты, видно, собралась идти общинным лесом?

— Нет, — ответила она. — Я же осталась тут.

— А то ведь мне знать не мешает, — продолжал Хартвигсен в раздражении. — Но если что, ялик к вашим услугам. — И он глянул на меня великодушно.

— Нет, я предпочитаю ходить пешком, — ответил я.

Мы все говорили теперь спокойнее, но я-то прекрасно видел, что Хартвигсен так и следит, не скажу ли я чего лишнего. И я умолк. Кто-то, верно, наговорил ему на меня, почём знать!

Марта подошла ко мне с игрушкой, сунула её мне и сказала:

— Мой братец её всю разломал!

Я сложил игрушку и обещал завтра склеить, Роза подошла, наклонилась и тоже посмотрела, всё вместе длилось не более минуты, ну, может быть, Роза про игрушку сказала несколько слов. Но Хартвигсен вдруг вскочил и вышел за дверь.

Это было вечером. А наутро Хартвигсен явился и предложил мне уехать. «Да-да», — сказал я.

Но я же как раз начал новую картину, его постройки на фоне общинного леса, неужели он про это забыл?

— Тут дело такое, прислуга теперь будет у нас жить, и ей место нужно, — сказал Хартвигсен себе в оправдание.

Я принял это известие с лёгкостью, чтобы не возбудить в нём подозрений, но я очень огорчился.

— А картина? — спросил я.

— Вы её кончите, — отвечал Хартвигсен, утешенный тем, что у меня нет иной печали. — Само собой, вы должны её нарисовать.

Было это утром, а мне для моей картины требовалось предвечернее освещение, так что у меня оставалось несколько часов свободных. Я отправился в Сирилунн.

X

Баронесса мне говорит:

— Я так рада, что вы разговариваете с девочками и учите их уму-разуму.

— Скоро это кончится, — отвечаю я. — Я должен уехать.

Баронесса слегка вытягивает шею: