в бою свои же воины. Тогда из пустыни пришла стая огромных жуков и несколько дней воины не могли покинуть палатки даже по надобности. Укушенные мучились от боли и незаживающих ран до начала Цветения.
Но он словно готов был принять эту кару.
— Нет! — захрипела она, когда стена оказалась совсем близко.
Шербера цеплялась за веревку, задыхаясь от пыли и боли, обдирая о камни колени. Сайам был пьян и сам едва держался на ногах, и он упал в пыль рядом с ней, разъярившись еще больше оттого, что свидетелем его неловкости были постовые, сидящие у костра в нескольких шагах от них.
Он ухватил Шерберу рукой за голову и со всей силы толкнул вперед. Что-то хрустнуло, когда она ударилась о скалу лицом, а потом перед глазами полыхнуло черное пламя, и мир вокруг превратился в бездну, по которой в мертвенно-бледном свете луны катилась колесница богини Инифри.
Глава 3
— Какое тебе дело до того, умерла она или нет? Уходи, воин. Костер уже горит. Тебе стоит быть там, когда туда спустятся остальные.
— Я не уйду, пока не узнаю, что с ней. Она жива? Отвечай же, полукровка.
— Она жива. Но не благодаря тебе и тем, кто стоял на краю стены, когда ее спутник забивал ее до смерти. Почему ты не вмешался, воин? Почему позволил этому случиться, если так печешься о ее судьбе?
Голоса доносились до Шерберы словно издалека. Знакомые и одновременно такие чужие, словно принадлежащие нелюдям, и на мгновение она испугалась, что каким-то образом попала в плен к тем, кто никогда не берет пленных. Она открыла глаза и увидела, что уже день, и яркое солнце светит ей в лицо сквозь дыру в крыше палатки.
Не палатки Сайама. Палатки целителя, и она почти знала, кто подойдет к ней, когда с губ сорвался стон боли.
Господин Олдин.
— Акрай. Открой глаза. Тебе нужно открыть глаза.
Шербера не сразу сообразила, в чем дело, а сообразив, застонала.
День. Время хоронить мертвых. Время предавать тела огню и подсчитывать потери. Время назначать новых спутников тем акрай, кто потерял их в битвах. Ей нужно подняться уже сейчас, потому как для одной акрай точно не сделают исключения, и если она останется без спутников, то уже завтра овладеть ей сможет любой желающий воин восходного войска.
Ей нужно подняться.
Шея горела огнем, и Шербере показалось, она больше никогда не сможет сжать в кулак правую руку, но она знала, что тело ее излечивается и что встать и пройти те сто шагов до места, где уже с утра сложен костер, она точно сможет.
— Лежи на месте и не разговаривай, — сказал он. — Дай мне руку.
Почему он так добр с ней, когда другие даже не подошли, пока она обливалась слезами и кровью? Шербера протянула руку и почувствовала прохладное прикосновение пальцев. Господин Олдин размазал по ее ладони мазь, а потом сжал ее руку обеими руками и осторожно растер мазь так, чтобы она впиталась в кожу. От этого прикосновения, почти ласкового и так не похожего на то, что она вытерпела вчера, у Шерберы задрожали губы.
— Ты так добр, господин, — прошептала она, с трудом выговаривая слова. — Я не видела тебя в лагере раньше. Откуда ты?
— Я пришел в эту битву, — ответил он. — Меня не было здесь, поэтому ты не видела меня, акрай.
— Зачем ты пришел? — спросила она.
— Служить Инифри, — ответил он так просто, словно это был самый очевидный ответ.
Они все служили Инифри: целители, излечивающие раны, маги, применяющие силы воздуха и воды в бою и в мире, акрай, несущие в себе подаренную богиней магию, воины, сражающиеся во имя Инифри и за свои дома и семьи каменными мечами-афатрами. Это был правильный и правдивый ответ, но все же он не ответил. Но кто она была такая, чтобы допрашивать благородного?
— Раны на руке заживут до завтра, — сказал господин Олдин, зачерпывая из глиняного кувшина еще мази. — Покажи мне свою шею, акрай. Ты некоторое время не сможешь громко говорить, но это пройдет.
Он наклонился к ней, когда она откинула волосы назад, и на короткое мгновение Шербера испытала страх. Господин Олдин был мужчиной. Целителем, благородным, но мужчиной, а в палатке кроме них и тех раненых, кто не мог сдвинуться с места, не осталось никого. Все ушли к костру.
— Тебе не нужно страшиться меня, акрай, — сказал он, ощупывая и попутно намазывая мазью ее шею. — Я не такой, как твои спутники.
— Откуда ты знаешь их?
— Я наслышан о славных воинах, ведущих за собой самую молодую акрай в войске, — сказал он, отстранившись совсем немного и глядя ей в лицо. — Мы все слышали, как они наказывали ее, заставляя кричать на весь лагерь и вымаливать прощение.
Шербера смутилась от него глаз и от его слов, неожиданно полных огня, и, казалось, даже глаза его полыхнули сиреневым пламенем, когда он сказал о прощении.
— Мои спутники… — начала она.
— Они умерли, акрай, и теперь ты свободна, — сказал он.
— Но господин Сайам…
Испачканные мазью пальцы коснулись ее скулы, щеки, прошлись по носу там, где она ударилась о камень.
— Славный воин Сайам был убит за то, что сделал с тобой.
Значит, все пять. И она была без чувств, наверняка именно поэтому и не ощутила пятого удара, возвещающего смерть последнего из своих спутников.
— Кто же убил его?
— Многие, — коротко отозвался господин Олдин, заканчивая намазывать мазью последнюю царапину под ее нижней губой.
Отстранившись, он удовлетворенно оглядел результаты своего труда.
— Теперь ты готова идти, акрай. Поднимайся.
Шербера заставила себя встать… и это далось ей легче, чем она ожидала. Шея и лицо как будто немного онемели, по разрезанным веревкой пальцам тек легкий холодок, но раны на голове она почти не чувствовала.
Господин Олдин указал ей на платье, принесенное другими акрай — наверняка это Илбира, рискуя навлечь на себя гнев одного из своих спутников, принесла ей одежду, и Шербера вознесла молитву за ее здоровье. Она быстро переоделась за перегородкой, устроенной для стола, на котором зашивали раны и вправляли сломанные кости, и вышла из палатки на солнечный свет, чувствуя себя словно вернувшейся из бездны Инифри.
В лагере было почти пусто. Постовые едва отметили взглядами ее присутствие, поприветствовав только господина Олдина, легко догнавшего ее несколько шагов спустя. Она не могла удержаться от разглядывания, хоть уже и видела его совсем близко. Сколько ему могло быть Жизней? Шестнадцать, сорок? Он мог быть ровесником Афалии, а мог