Читать интересную книгу Симплициссимус - Ганс Якоб Гриммельсгаузен

12‑я гл.

Симплиций смерть зрит, какою бывает,

Отшельника тело в земле погребает.

13‑я гл.

Симплициус хочет пустыню покинуть,

Где ему привелось едва не погинуть.

14‑я гл.

Симплиций видит, как солдаты‑черти

Пятерых мужиков запытали до смерти.

15‑я гл.

Симплиций уснул, не насытивши чрева,

Зрит в сонном виденье пречудное древо.

16‑я гл.

Симплициус грезит о солдатской доле,

Где младший у старших всегда под неволей.

17‑я гл.

Симплиций не может взять себе в толк,

Чего ради охотно дворян берут в полк.

18‑я гл.

Симплиций в лесу письмецо обретает,

Пустыню затем не к добру покидает.

19‑я гл.

Симплициус ищет лучшую долю,

А сам попадает в злую неволю.

20‑я гл.

Симплиций понуро шагает в тюрьму,

По счастью, священник попался ему.

21‑я гл.

Симплициус после тяжких невзгод

Нечаянно зажил средь важных господ.

22‑я гл.

Симплициус слышит, как после сраженья

Отшельник в пустыне обрел утешенье.

23‑я гл.

Симплициус жизнь начинает наново,

Становится пажем у коменданта в Ганау.

24‑я гл.

Симплиций казнит беззаконие мира,

Где каждый избрал себе злого кумира.

25‑я гл.

Симплиций не может в злом мире ужиться,

А мир сердито на него косится.

26‑я гл.

Симплиций взирает ребяческим оком,

Каким солдаты подпали порокам.

27‑я гл.

Симплиций зрит, как крапивное семя

Добро наживает в недоброе время.

28‑я гл.

Симплиций в гаданье теряет кураж,

Его надувает проказливый паж.

29‑я гл.

Симплиций, соблазном смущен, ненароком

Проворно съедает телячье око.

30‑я гл.

Симплиций впервой зрит пьяных солдат,

Вздурились за чаркой, сам черт им не брат.

31‑я гл.

Симплициус ставит на пробу кунштюк,

Едва тут ему не случился каюк.

32‑я гл.

Симплициус зрит: на пиру кавалеры

Священника потчуют сверх всякой меры.

33‑я гл.

Симплиций относит на кухню лисицу

С приказом сготовить на ужин с корицей.

34‑я гл.

Симплиций на странных танцоров дивится,

От страху в глазах у него все двоится.

Первая глава

Симплиций толкует о знатном роде,

Понеже давно он славен в народе.

В наше время (когда толкуют, что близится конец света) нашло на людей подлого звания поветрие, при коем страждущие от него, коль скоро им удастся награбастать и набарышничать толико, что они, помимо немногих геллеров в мошне, обзаведутся еще шутовским платьем по новой моде с шелковыми лентами на тысячу ладов или же иным каким случаем прославятся и войдут в честь, тотчас же восхотят они объявить себя господами рыцарского сословия и людьми благородного состояния предревнего роду; а как частенько оказывается и прилежными поисками подтверждение находит, деды-то их были трубочисты, поденщики, ломовики и носильщики, двоюродные их братья погонщики ослов, фокусники, фигляры и канатные плясуны, братья — палачи и сыщики, сестры — швеи, прачки, метельщицы, а то и потаскушки, матери — сводницы или даже ведьмы и, одним словом, весь совокупный род их в тридцать два предка столь загажен и обесчещен, сколь это повсегда лишь цеху сахароваров{4} в Праге быть возможно; да и сами они, новоиспеченные эти дворяне, нередко столь черны, как если бы они родились в Гвинее и воспитаны там были.

Я не хочу вовсе уподобить себя таким шутовским людям, и, хотя не скрою правды, сам не без того, и частенько мнил, что беспременно происхожу от некоего вельможного барина или, по крайности, от простого дворянина, ибо от природы питаю склонность к дворянскому ремеслу, — будь у меня на то достаток и снаряжение. Однако ж мое происхождение и воспитание не шутя можно сравнить и с княжеским, ежели не пожелать усмотреть в них великое различие. Чего? У моего батьки (ибо так зовут отцов в Шпессерте) был собственный дворец, такой же, как и у прочих, притом красивый, какого ни один царь в свете, будь он еще более могуществен, чем великий Александр, не сумеет построить своими руками и от того на веки вечные заречется; оный дворец был расписан глиною и заместо бесплодного шифера, холодного свинца и красной меди покрыт соломою от благородных злаков; и дабы он, мой батька, своим высокочтимым и знатным родом, от самого Адама ведущимся, и своим богатством достойно мог величаться, повелел он воздвигнуть вкруг замка стены, да не из камня, что находят на дороге или выкапывают из земли в бесплодных местах, а тем паче не из тех никудышных печеных камней, кои в короткое время изготовлены и обожжены, быть могут, как это в обычае у иных важных господ; вместо того взял он бревна от дуба, каковое полезное и благородное древо (ибо на нем произрастают окорока и колбасы), чтобы прийти в совершенный возраст, требует не менее ста лет. Найдите монарха, который тако же поступил бы! Найдите венценосца, который возмечтал бы сие в дело произвести! Батька мой повелел все комнаты, залы и покои почернить дымом того только ради, что то — самая неотменная краска в мире и подобная роспись более времени для своего исполнения требует, нежели искусный живописец для изряднейших своих картин. Обои там были самой тонкой на земле ткани, ибо та, кто ее нам изготовила, в древности осмелилась с Минервой самой в прядении состязаться{5}. Окошки там были посвящены святому Николе Бесстекольному{6}, не по иной какой причине, кроме той, что ему было ведомо, сколько труда и времени положить надобно на совершенное изготовление стекла из конопли, либо льняного семени{7}, — много более, нежели на самое лучшее и прозрачное стекло из Мурано{8}, ибо достоинство батьки позволяло ему полагать, что все великим трудом добытое потому именно и великую цену имеет и тем дороже бывает, а то, что дорого, знатным людям более всего приличествует и достоинству их подобает. Заместо пажей, лакеев и конюхов были от него поставлены овцы, козлы и свиньи, весьма искусно наряженные в подобающую им природную ливрею; они частенько услужали мне на пастбище, пока я, утружденный их службой, не отошлю их от себя и не загоню домой. Оружейная палата, или арсенал, вдосталь и наилучшим образом снабжена была плугами, кирками, мотыгами, топорами, лопатами, навозными и сенными вилами, с каковым оружием батька мой каждодневные упражнения имел. Лес валить и корчевать — вот в чем была его disciplina militaris[4], как у древних римлян в мирные времена; волы в упряжке составляли его команду, над которой он был капитаном, вывозить навоз было его фортификацией, а пахотьба его походом, рубка дров каждодневным exercitio corporis[5], подобно тому как очистка хлева благородной забавой и турниром. Сим образом ратоборствовал он со всей землей, сколько мог ее захватить, и каждой жатвой отбивал у нее богатую добычу. Все сие оставляю и нисколько тем превознести себя не хочу, дабы никто не имел причины осмеять меня и иных, подобных мне, из новой той знати, ибо я почитаю себя не выше моего батьки, коего помянутое жилище стояло на веселом месте, то есть в Шпессерте, где по ночам подвывают волки: «Покойной ночи!» Ради любезной мне краткости не объявил я еще о происхождении, родословии и прозвании моего батьки, наипаче же потому, что тут и без того не идет речь о дворянском установлении, которое я должен был бы подтвердить под присягою; довольно, когда знают, что я родом из Шпессерта!

Как во всем домоустройстве моего батьки благородство весьма приметно было, то всякий разумеющий отсюда легко заключить может, что и мое воспитание тому сходствовало и подобало; и, кто так рассудит, тот не ошибется, ибо в десять лет я уже постиг помянутые principia[6] благородных батькиных упражнений. Зато в обучении наукам я шел наравне с прославленным Амплистидом{9}, о ком говорит Свида{10}, что он не умел сосчитать дальше пяти; но, как видно, батька обладал чрезмерным умом и того ради последовал употребительному обычаю нынешнего времени, по коему многие знатные господа не утруждают себя учеными упражнениями, или, как они то называют, школьной дуростью, ибо держат пачкунов, которые марают за них бумагу. Впрочем, я изредка игрывал на волынке жалостные песни Ялема{11}, в чем не уступал и славному Орфею, и как тот отличился на арфе, так и я преуспевал перед всеми чрез свою игру на волынке. А что касается до теологии, то во всем христианском мире не сыскалось бы тогда другого, который в моем возрасте со мной поравняться бы мог, в том меня не переспоришь; ибо не было у меня тогда понятия ни о боге, ни о людях, ни о небе, ни о преисподней, ни об ангелах, ни о чертях, и я не знал, как отличить добро от зла. Посему нетрудно усмотреть, что с помощью такого богословского образования жил я, как прародители в раю, кои в своей беспорочности не знали о болезнях, смертном одре и смерти и еще того меньше о воскресении из мертвых. О, сколь господское житие (прескотское, мог бы ты воскликнуть), когда не надобно печалиться о медицине! Тем же родом можно уразуметь, сколь превосходен был мой опыт в studio legum[7] и других искусствах и науках, какие только есть на земле. И я пребывал в столь полном и совершенном неведении, что не мог постичь даже того, что ничего не знаю{12}. И еще раз скажу: «О, сколь господское житие было тогда моим уделом!» Но батьке моему не было угодно оставить меня наслаждаться сим благополучием, и он по справедливости рассудил, что сообразно с моим благородным рождением подобает мне жить и поступать также благородно; для того и стал он привлекать меня к постижению высоких предметов и задавать мне нелегкие уроки.