на колени перед богато убранным столом, заменявшим аналой. На столе лежала подушка, на подушке — распятие и служебник.
Пришло время говорить священнику, стоявшему у стола-аналоя.
— Итак, оруженосец Роберт Диксон, — начал он, — здесь вы видите истинное воспоминание спасителя Нашего Бога истинного Иисуса Христа, за нас пострадавшего и ради спасения нашего умершего. Молите его о милости, молите Его, да благословит Он вас в сей день на ваше правое дело, ибо Он есть Верховный Судия. Вспомните, какую страшную клятву вы произносите, ибо в противном случае душа ваша, честь ваша и вы сами будете в великой опасности.
После слов священника маршал взял Диксона за обе руки, на которых были перчатки. Правую он возложил на распятие, а левую — на служебник. Это означало, что вызвавшему пришло время произнести клятву, и он её произнёс.
— Я, — голос Роберта дрожал, потому что он знал с каким опасным противником ему предстоит встретиться, — оруженосец Роберт Диксон клянусь воспоминанием нашего Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа, святым Евангелием, верою истинного христианина, святым крещением, полученным мною от бога, что я, бросая перчатку имею доброе, правое, святое дело; я имею право вызвать Генри Маршала, как убийцу и злодея, который убил моего брата, который защищает неправое и дурное дело. Это я докажу сегодня ему в бою, грудь с грудью, при помощи Бога, Богоматери и святого Георгия Победоносца.
К концу клятвы Диксон страшно побледнел, что некоторые из наблюдавших за сим действом зрители, посчитали проявлением страха, а другие посчитали следствием снисхождения святого Духа, который, как известно, белее самого белого света.
После произнесения клятвы Роберт Диксон со своими приверженцами и со стражей вернулся в свою ставку, а к аналою подошел вызванный, и с такими же церемониями произнёс такую же клятву, как и его противник.
После клятв, сказанных противниками порознь, их заставили произнести клятву вместе. Оба они в сопровождении стражи вышли из своих ставок, подошли к аналою, преклонили перед распятием колена: маршал снял перчатки с правой руки каждого и положил их по разные стороны от распятия. Священник долго увещевал противников, рассказывая им, какие муки в этой и следующей жизни ожидают клятвопреступников.
По окончании поучения священника маршал обратился к Роберту Диксону.
— Хотите ли вы присягнуть, как вызывающий?
Диксон присягнул и поклялся раем, душой, жизнью, честью, что его дело святое и правое. Тоже сделал Генри Маршал. Затем противники встали с колен, приложились к распятию и разошлись по своим ставкам. Вслед за ними удалился священник. Герольд произнес свою прокламацию в последний раз. Наступила мёртвая тишина, все боялись пошевельнуться и сдерживали дыхание, точно были в ожидании чего-то страшного, ужасного, как будто их тоже призовут к отчету, и они должны будут нести ответственность за свои поступки и перемещения.
И вот посреди мёртвой, зловещей тишины на середине ристалища верхом на коне показался герольд, который трижды воскликнул: — Исполняйте ваши обязанности!
В то же мгновение противники выехали друг против друга вместе со своими приверженцами, а их ставки служители вынесли за пределы ристалища.
На помост, устроенный среди поля битвы, с перчаткой в руке поднялся маршал и тоже три раза воскликнул: — Начинайте, начинайте, начинайте!
Затем он бросил перчатку. На мгновение воцарилась тишина. Затем трубы подали сигнал. Отзвуки труб еще витали в воздуха, а противники уже ринулись на середину арены и сшиблись с огромной силой. Их копья разлетелись на обломки по самые рукоятки. Кони под седоками взвились на дыбы. Удила и шпоры заставили коней успокоиться. Дуэлянты разъехались каждый в свою сторону и у ворот получили новые копья из рук верных оруженосцев. Трубачи подали следующий сигнал к бою. Всадники немного изменили тактику. Роберт Диксон направил копьё в грудь противника, Генри Маршал целился в его шлем. Щит Генри успел прикрыть грудь и выдержал удар. Шлем Маршала оказался слабее и острие вошло в переносье Диксона, только по счастливой случайности не настолько глубоко, чтобы убить его, но достаточно, чтобы хлынула кровь и победа была отдана Маршалу. Не слезая с коня, победитель потребовал кубок вина и, отстегнув нижнюю часть забрала, прокричал, что пьёт за здоровье всех истинных англичан. Публика осталась недовольна боем, ведь он быстро закончился, а его участники остались живыми и мало изувеченными.
В ночь после дуэли Генри долго не мог заснуть. Его мучил звук копья, пробивающего решётку забрала и ощущение, когда оружие проникает в плоть. Неоткуда возникла мысль: «Я же мог лишить жизни человека. Мысль быстро избавилась от лишних слов, оставив только «человека». «Что есть человек, — начал думать Генри, — откуда он берется, куда исчезает, когда умирает и разве такое возможно, чтобы смерть происходила не по Божьей воле, а от руки такого же смертного? И ладно, если убиваешь напавшего на замок, на деревню, на тебя, но совсем другое дело, когда убиваешь из-за слова. Что есть слово? Просто звук, значение которому придаёт ум. Почему ум разным словам придаёт разное значение? И действительно ли у слова есть значение, данное ему Богом? Например, действительно ли слово «птица» означает птицу? Неужели сам Бог говорит «птица» и подразумевает под этим нечто с крыльями и клювом? Брат Диксона произнес: «Генри, сдается мне, что твой род не столь древний, каким ты всем представляешь его». Потом был звук меча, доставаемого из ножен, звук кинжала, пробивающего грудь, несколько стонов, хрипов и все. И все — от человека, существа развитого, достойного осталась только безжизненная оболочка. Глаза перестали видеть, уши перестали слышать, мать, отец, брат больше не смогут с ним поговорить, они закопают его и будут учиться жить без него. И он, Генри Маршал, убийца их родного человека. И он, убив одного, чуть не убил другого. Что же это такое, как не ад уже здесь, на земле? Ад, потому что жить с мыслью, что ты по сути убийца целой семьи, невыносимо. А если бы убили меня? — размышлял далее Генри. — Вот я лежу на кровати, думаю, а так бы лежал под землей и не думал, и не осознавал бы себя, и ничего вообще не осознавал, и не увидел бы новый восход, и не прочитал бы письмо Алисии, и не почувствовал бы радость от еды и вина».
Мыслей было много, ум искал выход из них и нашёл его в сочинении баллады: «Послушайте повесть как юный