Читать интересную книгу Лорд и егерь - Зиновий Зиник

Происходил сдвиг: вещи стали двоиться и поплыли, как в обмороке, сквозь холерную ночь, в другую географию, на восток от рассудка. Их склоненные головы задвинулись прямо под стол, и ему уже казалось, что они в темном персидском шатре — может быть, потому, что старый персидский ковер своей жесткой шерсткой обжигал кожу? Он вскрикнул, когда в бедро с хрустом впилась скорлупа расколотого ореха. Такое уже было в детстве, в простудном бреду: он знал, что катится со страшной скоростью с горы на санках, хотя голова его продолжала метаться на гигантской материнской подушке, а пальцы впивались в жаркое ватное одеяло. Он осторожно приоткрыл глаза, но боялся вглядываться в нее в полутьме, потому что с каждым мгновеньем, с каждым повторяющимся движением бедер, рук и губ она становится другой, неузнаваемой, непонятной и потому — пугающей. Она занималась своим делом; закусив губу, как удила, она сосредоточенно пыталась угадать ритм скачки. Не узнавал он ни ее голоса, ни своего, и их вздохи, и стоны, и вскрики звучали как будто со стороны, не как чужие, но искаженные дистанцией отчуждения. Он просто-напросто никогда не слышал от нее таких родимых звуков, выводимых с диким совершенством. Я люблю тебя. Я тебя. Люблю тебя. Люблю. Люблю. Блю. Блю. Лю. Ю. You. You. You. Собака за дверью стала скрестись, колотиться, скулить. Но ни он, ни она не слышали этого скуления отверженного существа. Они становились безжалостными, как все одержимые. Она оседлала его, приподымая его вместе с собой, за собой, и он сам стал отделяться от самого себя, присоединяясь к своей наезднице, превращавшейся с каждым ударом копыт в коня, а он в наездника. Ее хвост бил ему в лицо, ее грива обжигала его бедро. Все тело ниже пояса вдруг стало исчезать — не исчезать, а сливаться с ее телом, и, превратившись в монстра о двух спинах, он вновь узнал ее, ее нос, ее губы, ее глаза, ее живот, ее грудь, ее — ее, как часть самого себя, через нее к самому себе возвращаясь. Он слушал сквозь нее звук собственного сердца. И ему стало страшно, что он может ее потерять. И стук сердца перешел в стук в висках. В висках стучало. Стучало. Как в запертую дверь. И скребло по сердцу. Как ключ в замке. Кто-то никак не мог открыть входную дверь.

Скачка неожиданно прекратилась. Наездники спешились. Точнее, выскочили из седла. Сильва рванулась с пола, в спешке хватаясь то за вывернутую наизнанку юбку, то за джинсы, в которые она никак не могла влезть. Феликс, напялив брюки и кое-как застегнув дрожащими пальцами пуговицы рубахи, отодвинул Сильву в глубь комнаты, вздохнул поглубже для смелости и шагнул в коридор. По коридору с лаем носилась Каштанка, прыжками приветствуя своего хозяина. Сильва, прижавшись ухом к двери, вслушивалась в бубнящие голоса за стеной в коридоре, «…и без паспорта билета не купишь. Холера. Пришлось добираться на попутках. А Сильва где?» — «Уехала к себе в Черемушки. Сказала: ей завтра вставать». Они прошли на кухню. Через мгновенье Феликс появился в комнате, приложил заговорщицки палец к губам, взял бутылку портвейна и опять удалился. Сильва глядела на него не мигая из темноты. Ее трясло. Трудно сказать, сколько она просидела в оцепенелом состоянии, прижимаясь ухом к стене, отделявшей ее от кухни, пытаясь угадать, о чем говорят Феликс и Виктор. О ней? Она уже готова была подняться и шагнуть в освещенную кухню, когда кто-то снова — но отнюдь не робко на этот раз — забарабанил во входную дверь. Этот грохот отбросил ее обратно в угол, на кушетку. Надрывным, хриплым, охранительским лаем заголосила Каштанка. Снова звяканье дверной цепочки, бубнящие голоса, топанье ног по коридору.

«Два товарища в штатском, сосед-понятой и участковый. Проверяют у Виктора документы. Нарушение паспортного режима», — шепча скороговоркой сообщил Феликс, протиснувшись в приоткрытую дверь. Сильва рванулась в коридор, но Феликс, схватив ее за локоть, затащил обратно. «Как будто у него без тебя мало забот. Тебя здесь нет. Ты в Черемушках. Сиди и не чирикай». Страх ходил за стеной милицейским сапогом, шепотком понятого, глухой и отрывистой речью гэбешника. Они перешли в комнату Виктора. Стук книг, падающих на пол. Скрип передвигающейся мебели. Шорох бумаг. Окрик. Возражающие нотки и снова тишина. Печать с припиской в паспорте («без права проживания в г. Москве») — волчий билет («но не волк я по крови своей») — лишь повод для сближения; обыск, допрос, арест, повторная судимость. Но она уже не соберет его вещи, не обнимет его перед этапом. Страх гулял за стеной. Тот же страх, что заставил достоевского героя шагнуть дальше по темной улице, зная, что девушка за спиной сейчас бросится с моста. Страх соучастия. В этот момент в комнату заглянул гэбешник.

Когда он открыл дверь, Сильва все еще сидела по-турецки на кушетке, с голым животом из-под расстегнутой блузки и незастегивающихся джинсов, сидела, отклонившись к стене, и курила турецкие сигареты. В комнате стоял запах сыра, портвейна и любовной горячки. Гэбешник нагло оглядел комнату и Сильву и укоризненно поцокал языком. Тут же вслед за ГБ в комнату шагнул Феликс («Железный Феликс») и, воровато оглянувшись, плотно прикрыл за собой дверь. «У вас нет ордера на обыск моей комнаты — на меня дело пока на заведено, не так ли?» — сказал Феликс, стараясь встать между Сильвой и вежливым, но настырным человеком из органов. «Дела пока нет. Но будет. Дайте только срок. Срок. Ха-ха», — сострил тот. В этот момент за дверью комнаты раздался топот ног. Выводили наружу Виктора. Сильва шагнула к двери, но ей преградил дорогу Феликс. Тогда она рванулась, как самоубийца, к окну — увидеть если не лицо, то хоть спину любимого человека, которого под руки вели на рассвете к милицейскому воронку.

«Куда?! Сидеть!» — гаркнул, как собачий тренер, гэбешник, и Сильва с Феликсом послушно застыли посреди комнаты с побелевшими, как черемуха, лицами. Но окрик гэбешника был действительно адресован собаке: вылетая из окна, Каштанка шарахнулась об открытую раму, поранив себе ухо, рама с размаха ударилась о стену, и зазвенело стекло. Каштанка летела со второго этажа, распластавшись в воздухе, как опытный парашютист. Она приземлилась на клумбе и тут же рванулась с лаем к Виктору. Когда милиционер, пятясь, преградил ей дорогу, Каштанка, оскалившись и рыча, вцепилась ему в сапог. Милиционер, чертыхаясь, пытался оттолкнуть ее сапогом, потянувшись к кобуре. Отпихнув милиционера, Виктор рванулся, перепрыгивая ограды палисадников, в глубь квартала. Попятившись от толчка Виктора, споткнувшись и опрокидываясь на спину, милиционер заорал свое «Стой, стрелять буду!» и разрядил револьвер в воздух. Из окон показались полупроснувшиеся лица соседей. «Беги, Каштанка, беги!», — закричал Виктор скулящей псине и сам покорно застыл посреди двора. Сильве, застывшей у подоконника, показалось, что его взгляд, в последний раз брошенный в сторону дома, скользнул, как будто не видя, по ее лицу. Она инстинктивно отшатнулась от окна и закрыла лицо руками.

«Дело будет. Дайте только срок», — снова процедил гэбешник, бесшумно прикрывая за собой квартирную дверь. За ним, не сказав ни слова, укатила на первом предрассветном автобусе Сильва. Феликс стал бродить бесцельно по квартире, припоминая, что произошло, подбирая кусочки сыра с синими прожилками, как гниющие останки неведомого монстра, затоптанного в ковер вместе с ореховой скорлупой. Обнаружил клок собачьей шерсти в шпингалете рамы. Подобрал коробку спичек, встряхнул ее несколько раз, припоминая авестинский афоризм: мы не замечаем как раз того, что бросается в глаза. Он явно чего-то не заметил в этот вечер. Снова погремев коробком, он стал вынимать из ящиков письменного стола и с книжных полок плохо припрятанные перепечатки и самиздат, накопившийся за время пребывания Виктора и Сильвы в квартире. Сложил все это в чугунную щербатую раковину в кухне и стал поджигать эту кучу бумаги, листок за листком, пытаясь развести самиздатский костер. За окном рассеивалась предрассветная полутьма, и в мареве наступающего жаркого дня замаячил силуэт разлапистой черемухи у грязного пруда, откуда доносилось предутреннее кваканье и чавканье всякой нечисти. Неожиданно порывом ветерка раздуло тлеющие в раковине бумажки, и черные, как соринки в глазу, мелкие обугленные обрывки с дымком стали вылетать из окна. Со стороны можно было подумать, что в квартире — пожар.

3

Asylum

Феликс забыл про куст черемухи перед входом, потому что вместе с остальными (со славянской челкой Виктора и бабочкой с бульдожьим подбородком английского доктора с итальянской фамилией Генони) за столиком на лужайке заднего двора он устремлял рассеянный взгляд на поля, холмы и долины Кента. Домик бывшего егеря за его спиной хотя и выглядел как на картинке — с пряничной крышей из красной черепицы, его истинное обаяние (постройка без фундамента — полы настилом, прямо над землей; уборная снаружи и, конечно же, отсутствие горячей воды) сближало его скорее с деревенской баней, с российской дачей. Оттого, наверное, сидевшие на заднем дворе гости ощущали некую дачную, российскую, ностальгическую расслабленность, как будто впереди — целая вечность и спешить некуда. Феликс устремил взор к горизонту, где, как будто взмывающие вверх на голубом воздушном шаре осеннего неба, толкались в стройном беспорядке холмы, отбрасывая друг на друга тени, как в театральных декорациях, через кулисы долин. Сиреневая, на фоне полуденного солнца, коза доедала торт. Куры, признав свое поражение в результате наступательной тактики гусей, зарывались с наслаждением в кучу дорожной ныли перед крыльцом, не обращая внимания на лающего дворового пса, отделившегося от дружелюбной своры перед крыльцом, чтобы с энтузиазмом гонять ослика вокруг старого дуба.