Читать интересную книгу Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

По переезде через старую советскую границу количество разрушенных домов заметно увеличилось. Население сделалось более хмурым – хотя торговля продолжалась и тут, – полицейские поголовно были вооружены винтовками, количество наших военных на станциях заметно возросло.

На запад один за другим тянулись поезда с ранеными, мы старались на них не смотреть. Из других составов, не менее многочисленных и двигавшихся под хорошей охраной, раздавалось мычанье и блеянье домашней скотины. А однажды навстречу выкатил поезд, состоявший из открытых платформ, опутанных по периметру колючей проволокой. На них под прицелом пулеметов, водруженных на головной и замыкающий вагоны, плотной стеной стояли заросшие щетиной люди в грязных лохмотьях. Другие лежали и, по всей видимости, были мертвы. Моросивший с неба холодный дождь их нисколько не беспокоил.

– Хотел бы я знать, сколько выживет этих иванов, – пробормотал Дидье.

– А тебе не плевать? Самому бы живым остаться, – зло бросил Клаус и занялся подсчетом оставшихся у него банок с голландским кофе, пачек сигарет «Голуаз» и бесценных коробочек с зубным порошком «Колинос».

* * *

Спустя пару часов, уже под вечер, когда эшелон остановился у переезда возле черневшего в сумерках леса, мы увидели еще одну малопривлекательную картину. Прямо под полотном были аккуратно выложены трупы мужчин и женщин. Большинство в гражданской одежде (в глаза бросались вышитые сорочки), некоторые – в обносках военной формы, в полутьме не разобрать – нашей, русской, польской? Рядом стояло с десяток солдат и всё тех же вездесущих полицейских, которые оживленно о чем-то переговаривались на своем невразумительном языке.

– Какого черта их тут разложили? – пробурчал Клаус.

– Для подсчета, обычное дело, – ответил коренастый унтер лет тридцати, назначенный старшим по нашему вагону. Завязалась дискуссия. Кто-то прикинул:

– Штук двадцать, не меньше. Интересно, кто это?

– Какие-нибудь партизаны, – рассудил унтер.

– Или заложники, – заметил Дидье.

– Вряд ли. Погляди на тех в форме.

– А бабы? Тоже партизаны?

– Запросто. Мало их, что ли, по лесам прячется?

– От кого?

– От большевистских наймитов и их еврейских пособников, – предположил Клаус. Никто не рассмеялся, и он предложил: – Пошли лучше кофе пить. У туземцев мой товар не идет, не в коня корм. Если у кого есть лишнее мыло или спички – меняю.

Он отошел к печке, и вскоре по вагону разнесся аромат, напоминавшей о доме. Но покуда поезд не тронулся, к кофе никто не прикоснулся. Когда мы наконец расселись с кружками в руках, разговор зашел, конечно же, о бандах.

– Тут этого дерьма полным-полно, – делился с нами унтер, прежде служивший в Ровно, одном из главных здешних городов, и направлявшийся теперь в свою часть под Харьковом. – И чтобы разобраться, кто за кого, надо быть самим Риббентропом. Одни называют себя советскими, другие – польскими, и все ведут свою политику.

– Плевать я хотел на их политику, меня больше интересует их отношение к железной дороге, – заметил Дидье.

– Диверсанты они и есть диверсанты. Случается, рвут, – ответил унтер коротко.

– А как рвут: с поездами или без?

– Это уж как получится. Ясное дело, с поездами приятнее. Особенно если с отпускниками.

От шутки каждый невольно притих. Подпрыгивание вагона на стыках сделалось ощутимее, налицо был случай, когда опасность с полным основанием ощущается именно задом. Если честно, так себе чувство.

– Обойдется, – заметил некий фаталист, невидимый в темноте. – На все составы у них ни сил, ни взрывчатки не хватит. Железнодорожная охрана опять же. Положат, как тех, что сегодня.

Это не успокоило.

– И ведь наверняка предпочитают ближе к ночи действовать, – предположил Клаус, вглядываясь в густеющую темноту, в которой растворялся лес, огороженный от полотна широкой полосой отчуждения. Помолчав, добавил:

– Может, еще кофейку?

– Ага, на ночь оно в самый раз, – то ли поддержал, то ли пошутил Дидье. – Чтоб диверсанта не проморгать.

Унтер решил сменить тему разговора:

– А вот русские, я слышал, опять наступают.

– Далеко не продвинутся. Им снова наваляли под Демянском.

Мне удалось уснуть лишь под самое утро, когда за окном тоскливо забрезжил рассвет.

* * *

На станции Фастов я и Дидье покинули вагон. Клаус, унтер и другие попутчики продолжили путь до Киева, чтобы там пересесть на поезд, следовавший до Харькова, а мы покатили в Днепропетровск, где нам предстояло свернуть на юг. «Еще денек, и мы дома, – мрачно сказал Дидье, распечатывая пачку «Голуаз», дружески подаренную Клаусом. – Закуришь?» Я повертел головой.

На следующий день, ясный, солнечный и по-южному теплый, мы с десятками других солдат – побывавших в отпуске, выписанных из госпиталей, а то и вовсе только что призванных на службу – высыпали на станции посреди степи, согласно полученному в Фастове предписанию. Находившиеся там чины военной полиции объявили, что нас ждет дивизионный учебный лагерь. «Вот, оказывается, чего нам не хватало, – сказал Дидье. – Мы им фронтовики или щенята сопливые?» Кто-то разумно заметил: «Зато не сразу в окопы, разве плохо?» Дидье сплюнул в пыль и принялся пристраивать на ранец ставшую ненужной шинель.

Подъехавший к станции мотоциклист указал нам дорогу и в облаке пыли укатил восвояси. Жандармы проследили, чтоб никто не задерживался. Десяток минут спустя, растянувшись нестройной колонной, мы двинулись в сторону лагеря. До него оставалось километров пять ходу по раздолбанной белой грунтовке.

Пристанционный поселок, через который мы шли первую четверть часа, поначалу казался совершенно безлюдным. Однако вскоре на наличие населения указала установленная посреди пустынной площади и охраняемая русским полицейским виселица с десятком подвешенных к перекладине мужчин и женщин. Со связанными за спиной руками и, как водится, снабженных фанерными табличками, указующими на причину сурового наказания. На одной, свисавшей с шеи немолодой сухопарой тетки, я разобрал кириллическую надпись «САБОТАЖ».

– Пошла восточная экзотика, – прокомментировал Дидье и недовольно обратил лицо в противоположную сторону. Я поступил точно так же, лишь ненадолго задержавшись на прочих табличках. Реакция новобранцев заметно разнилась – если одни не могли оторвать от жуткого зрелища глаз, то другие поспешно отворачивались, словно от чего-то неприличного, на что до определенного возраста категорически не следует смотреть. «Привыкнете», – подумал я с не свойственным мне злорадством. Потом отметил, что не ужаснулся этой мысли, что дополнительный раз подтверждает, какой аморальной амебой я стал – хотя дело не в амебности и не аморальности, а в том, что душа обрастает защитной коркой, вот и моя обросла.

Мыслями о корке отделаться не удалось. Невесть откуда на пути нашей колонны возникли двое лейтенантов-танкистов, совсем еще молодых и розовощеких, и обратились они не к кому-нибудь, а ко мне.

– Старший стрелок! – сказал один из них, повыше ростом. – Окажите услугу – щелкните нас. Интересный план, не правда ли?

Я не стал предаваться раздумьям, отчего им захотелось сняться на столь неприглядном фоне. Возможно, им он виделся иным, вполне подходящим для привета с Восточного фронта. Выйдя из колонны, я взял в руки камеру и подождал, пока лейтенанты, в еще новеньких черных куртках, с широкими воротниками и лацканами, встанут лицом ко мне и спиной к мертвецам. Полицейский, спохватившись, отошел подальше от виселицы.

Я стал наводить объектив. Первым, что в нем оказалось, было посиневшее лицо – той сухопарой тетки, саботажницы. Я поспешно, пожалуй слишком, щелкнул пальцем по кнопке спуска. Отдал камеру лейтенанту. Спросил, могу ли идти. Он улыбнулся и пожал мне руку. Я догнал Дидье, не вполне уверенный в том, что достаточно низко опустил аппарат и лейтенанты попали в кадр.

Через час впереди показались ряды недавно выстроенных бараков. Наш путь завершился, по крайней мере на две-три недели.

Весна

Флавио Росси. Фронтовой корреспондент. Род. 1901

Вторая половина апреля 1942 года

Всё началось с того, что Тарди, начальник отдела, сказал мне в четверг, предварительно пригласив в кафе на интересный, как он выразился, разговор:

– У меня сложилось впечатление, Росси, что вы засиделись в Милане и успели изрядно устать.

Утверждение отчасти было верным, но я не признался бы в этом по собственной воле. Мне уже давно хотелось выбраться из Милана. Куда-нибудь в Гран-Сассо, на Капри, на худой конец – в Сардинию. Но поскольку достойное внимания, с точки зрения редакции, происходило исключительно в Албании, бывшей Югославии или России, я предпочитал помалкивать о подобных своих настроениях. Между тем начальник отдела продолжил:

– Вы ведь, я слышал, изучаете русский?

И это, увы, было правдой, и тоже отчасти, поскольку поверхностное ознакомление и основательное изучение совсем не одно и то же. Один вопрос – он-то откуда узнал? Неужто успел нашептать Тедески? Или, может, Елена? Дружеские отношения толстого Тарди с последней уже не раз сбивали меня с толку, и если бы не мое к ней равнодушие в последние шесть лет, я давно бы разобрался с этой парочкой. Но сама мысль о действиях, причиной которых могла бы стать супруга, вызывала у меня отвращение. Возможно, лет пять назад – но не после того, как я последовательно сбегал от нее сначала в Абиссинию, где меня могли запросто убить эфиопы, потом в Испанию, где меня едва не расстреляли марокканцы, и, наконец, во всё ту же Албанию, где я, по счастью, задержался недолго.