Читать интересную книгу Оп Олооп - Филлой Хуан

Оп Олооп вышел напротив солидного особняка, подпадавшего под юрисдикцию инспектора и принадлежащего серьезному человеку: консулу Финляндии. Инспектор расстроенно развернул мотоцикл. Спустя несколько минут, проезжая место аварии, он с усмешкой посмотрел на невинное сливово-помидорное побоище.

Кинтин Оэрее и Пит Ван Саал (первый — низенький, плотный, с короткими волосами и блестящей, как шлем, лысиной; второй — с угловатым лицом, стальной грудью и сложением чемпиона по метанию копья) встали, приветствуя входящего в living room Опа Олоопа. Тот же, позабыв про свои манеры, не успел остановить друзей, до его прихода удобно расположившихся в дорогих креслах. Им владел удушливый и непроглядный зной.

— Извините. Извините меня! Я впервые опаздываю на встречу. Вы знаете, что метод для меня превыше всего. Что это функция моего организма. Что я никогда не отклоняюсь от установленного мной образа жизни. Но сегодня…

— Ладно, ладно. Не беспокойся. Мой шурин и моя дочь еще не вернулись с гольфа.

— Как скажете. Но я себя не прощаю. «Человек методичный, каталогизировавший боль, голод и грусть, не познав будоражащего нервы бича страсти», как писал Эрнест Лависс, не имеет права допускать существенных нарушений жизненного ритма. А я сегодня…

— Хватит городить ерунду. Присядь. Джин-тоник?

— Это не ерунда. Человек, знающий о своих недостатках и не признающий их, встает на путь провала. Завтра, когда погрешность войдет в систему, будет слишком поздно: несовершенство пропитает меня своей низостью. А я не хочу отказываться от своего скипетра. Хотя сегодня…

Пит Ван Саал вступил в беседу, раздраженно сказав своим резким голосом:

— Слушай, Оп Олооп, достаточно. Мы знаем, что метод стал частью тебя, пустил в тебе удивительно глубокие корни и иногда заставляет тебя, как сейчас, совершать идиотские поступки. Выпей и забудь об этом. К чему все эти страдания по поводу твоей пунктуальности, если у остальных ее и в помине нет? Или ты видишь здесь Франциску и консула? Так что…

— Умоляю вас принять мои извинения. Меня сегодня преследуют злой рок. Весь мой метод полетел в трубу. Жалкое зрелище, жалкое, да и только. Моя душа, моя плоть говорят мне, что я расфокусировался, утратил форму, стал расплывчатым. Тот твердый, конкретный и неприхотливый человек, что жил во мне, испарился. Я — человек-зыбь. И я не знаю, как прогнать от себя это ощущение. Моя личность была строгой системой, построенной на мысли. Теперь я не вижу себя. Я захвачен в плен. Моя гибкость ума и морали исчезли. Остался лишь скелет из воли и подпорки мечты. Я раздавлен и жалок, невероятно жалок.

— …!

Нетипичная для него горечь слов заставила двух друзей настороженно переглянуться. Растерянность и недоумение приблизили их самих к состоянию Опа Олоопа. Они ничего не поняли, но постарались успокоить его. Их попытки оказались малоуспешными и практически безрезультатными. Так прошло довольно много времени. Пит Ван Саал списывал все на временный сбой, вызванный sur- menage[11] Мысль более проницательного Кинтина Оэрее склонялась к эмоциональной подоплеке, обусловленной помолвкой с его дочерью.

Смех и приветственные возгласы консула Финляндии и его племянницы застали их за утешением друга.

Новоприбывшие застыли.

Оп Олооп сохранял беспристрастную неподвижность: пустой взгляд, заброшенное вместилище души.

Никто не отважился нарушить его мрачного растительного молчания.

Романтическое выражение лица и загадочноблагородное поведение вызвали жалость у окружающих и слезы у Франциски.

Внезапно дерево ожило.

Будто порыв ветра всколыхнул изнутри листья его век. Зрачки загорелись. И на одеревеневшем лице расцвела улыбка.

Беспокойство окружающих уступило место облегчению, выразившемуся в синхронном вздохе всех четверых. Взгляд Опа Олоопа мгновенно обратился к глазам Франциски.

Хозяин дома отвел своего шурина и Пита Ван Саала к письменному столу. Первым заговорил Кинтин Оэрее:

— Я в смятении. Ты и представить себе не можешь, что мы здесь только что наблюдали. Горячечный бред из-за какой-то безделицы. Набор чудовищной околесицы из-за якобы непунктуальности. Страшное и жалкое зрелище. За семь лет знакомства с Опом Олоопом я впервые вижу его в таком состоянии. И надо же было, чтобы это случилось именно сегодня!

— К счастью, ваша дочь ничего не слышала. Для меня это тонкий вопрос. Я знаю, что мой друг — крепок и здоров как дуб. Насколько мне известно, у него нет никаких травм или угрожающих его здоровью патологий. Это нервное расстройство, просто нервное расстройство. И мне кажется, что нам следует отложить прогулку на яхте.

— Напротив, — вмешался Консул. — Будет лучше отвлечься. К тому же присутствие Франциски, кажется, успокаивает его…

В этот момент раздался взрыв смеха, заставивший всех троих автоматически повернуться. Они бросились обратно.

Тело статистика раскачивалось, подобно тополю на сильном ветру. Эйфория красными пятнами проступила на матово-белой коже его щек. От скованности не осталось и следа. Он говорил и говорил, фразы обрывками сыпались у него изо рта.

— …Комедия, чистой воды комедия!.. Я насчитал сто двадцать восемь прилагательных… в одном абзаце… представляешь? В ОДНОМ АБЗАЦЕ… речи Альмафуэрте…[12] А теперь не могу найти ни одного для тебя!.. Комедия, чистой воды комедия!.. Это было в Ла-Плате… В тысяча девятьсот десятом году… на студенческом празднике… Достойно ли это?.. Присвоить себе все прилагательные?.. Комедия, чистой воды комедия!

Под сардонический хохот жениха слабая улыбка Франциски наполнилась ужасом. Ее кукольное личико, ее baby face, как он выражался, вдруг затуманилось. И губы сердечком, бледнея в предобморочном состоянии, четко по слогам, как говорят маленькие дети и куклы, произнесли:

— Па-па! Па-па!

Хохот Опа Олоопа заполнил все помещение. Звенели вазы, и содрогался абажур. Смех прыгал с фортепиано на подушки. Скользил по шахматному полу. Цеплялся за дорогие корешки книг на полке. Под действием синопсии смех представлялся ему мультяшными чертиками. Их ловкие движения становились звуком, колебавшимся на высоких тонах до самых верхних значений регистра.

Пока ошеломленные отец и дядя занимались Франциской, Пит Ван Саал выбрал единственно верную линию поведения: резко скомандовал, чтобы купировать приступ.

— Оп Олооп! — крикнул он что было сил. — Оп Олооп! Немедленно прекрати!

Его слова молнией ударили Опа Олоопа прямо в мозг. И вбили в мягкое кресло. Статистику показалось, что он с размаха уселся ягодицами в грязь. Он брезгливо поморщился и попытался стряхнуть ее с себя. Спустя немного времени по его лицу, резко контрастировавшему с напряженным лицом его друга, за одну секунду пробежала вся гамма выражений от легкой улыбки до откровенной ухмылки.

Вернувшиеся Кинтин Оэрее и консул в голос, почти дуэтом, произнесли:

— Нужно вызвать врача.

— Нужно вызвать врача.

Оп Олооп резко подобрался, словно внутри него сработала пружина.

— Врача — мне? Зачем? Потому что я смеюсь? Ха-ха-ха! Так знайте! Я смеюсь вынужденно… чтобы сбросить дурное настроение одиночества, подпитываемого человеческой глупостью… Ха-ха-ха! Мне не нужен врач! Никто не излечит демона, поселившегося у меня во рту!.. Ха-ха-ха! Демона, присвоившего мои мысли… Ха-ха-ха! Демона, который скачет у меня на языке… у меня в ушах… у меня в глотке.

Последние слова были произнесены in crescendo. Оп Олооп, казалось, увеличился вдвое, но затем опал и снова рухнул в широкое кресло, с которого только что встал.

Незамедлительно вызвали врача.

Прострация поднималась из его глубин и одышкой билась о губы, подобно тому как разбушевавшееся море накрывает волнами пляж. Все присутствовавшие прониклись к нему сочувствием.

Еще не придя в себя от брошенных им в запале слов, друзья отвели Опа Олоопа в спальню консула, и он рухнул поперек кровати, словно гигантский тополь, перегородивший песчаное русло небольшого ручья.