Читать интересную книгу Лики времени - Людмила Уварова

— Спасибо, не могу, надо идти…

Так ему и не удалось уговорить ее, а Ольга не проронила ни слова, желая в душе одного: чтобы мать ушла. Чувствовала, может случиться так, что она не выдержит, наговорит ей то, о чем потом будет жалеть.

* * *

Весной они собрались в Хосту, в Дом творчества художников. Ольга сшила себе два красивых летних платья, подруга Нина достала ей за бешеные деньги французский купальник и шапочку, прелесть, а не шапочка, резиновая, ярко-малинового цвета, вся в незабудках и в розочках; кроме того, Ольге удалось по случаю купить две пары модных босоножек. Раньше, когда была с Гришей, она старалась меньше думать о туалетах, понимая: то, чего так страстно хотелось, совершенно недоступно для нее, поэтому не к чему травмировать себя бесплодными желаниями.

Теперь многое, что раньше казалось недосягаемым, как бы само плыло в руки. Нередко к ним в дом являлись юркие личности, приносили в сумках и чемоданах всякого рода шмотки, безумно дорогие. Ольга, не торгуясь, покупала все, что видела — платья, туфли, лифчики, пояса-грации, шарфики, блузки, брюки, покупала сгоряча, после надевала то новое платье, то брюки или блузку, оказывалось: платье не годится, на два номера меньше, блузка уже одевана, и не раз, а брюки явно не ее размера.

Всеволожский, отнюдь не жадный, нередко спрашивал:

— Как так можно, Олик? Разве сразу не было видно, что ни платье, ни брюки тебе не годятся?

— Значит, не было видно, — сердилась Ольга.

Были уже взяты билеты на самолет до Адлера, как внезапно ночью принесли телеграмму: его сестра, находясь в горах, под Миассом, неудачно прыгнула и сломала позвоночник. Теперь лежит в гипсе в местной больнице. Врачи считают ее положение тяжелым, желателен его приезд.

Всеволожский со сна никак не мог понять, от кого телеграмма, что в ней написано, потом наконец понял, лицо его сразу осунулось, под глазами набрякли мешочки, он как-то неожиданно постарел.

«Ну и ну! — Ольга глядела на него, дивилась про себя, как же резко он изменился. — Вот уж, поистине, возраст дает себя знать!..»

— Олик, — сказал Всеволожский. — Поезжай одна, я не поеду.

— Почему? — спросила Ольга.

Он подал ей телеграмму. Ольга прочитала, отдала телеграмму Всеволожскому, сказала:

— Я тебе очень сочувствую, но ты же не доктор!

— Что-то я тебя не понимаю, — сказал Всеволожский и сел на край постели. — Что-то мне ничего непонятно.

— Что тут непонятного? Ты не хочешь ехать в Хосту?

— Не не хочу, а не могу. Я должен ехать в Миасс.

— Чем ты поможешь ей? — спросила Ольга. Глаза ее, ясные, как и не спала вовсе, недоуменно смотрели на него. Разумеется, он знал, что сам является изрядным эгоистом, больше всего на свете любит себя, и все же его поразила, не могла не поразить эта душевная глухота.

— Ну, знаешь, — пробормотал он, резко повернулся, ушел в другую комнату, плотно закрыв за собой дверь, а Ольга закуталась в одеяло и быстро заснула, спала крепко, без сновидений.

Они чуть было не поссорились в тот раз. Это была бы их первая ссора, однако Ольга решила не натягивать канат, обошла острые углы, даже собрала ему чемодан в дорогу — пару рубашек, бритвенный прибор, одеколон, свежий журнал, несколько банок апельсинового сока.

— Может быть, пригодится, — убеждала Ольга, укладывая банки. — Апельсиновый сок очень полезный…

«А она добрая, — пытался уговорить себя Всеволожский, поглядывая на ее сосредоточенно сдвинутые брови, на оголенные до локтя руки, деловито запиравшие чемодан — Просто есть известная, чисто бытовая небрежность, подчас присущая даже самым добрым и чутким, это пройдет с годами…»

Он прилетел в Челябинск и там, на аэродроме, взял такси, прямиком поехал в Миасс, в городскую больницу.

Его пустили, хотя время было неприемное, только-только окончился обход врачей.

День был пасмурный, не по-весеннему холодный, ветви деревьев в больничном парке, еще голые, покрытые каплями непросохшего с ночи дождя, дрожали от налетавшего ветра.

Сестра лежала возле окна, он не сразу узнал ее, вдруг почему-то показалась очень маленькой, очень худой, изможденное лицо с обтянутыми скулами, огромные неподвижные глаза.

— Вадим, неужто ты? — Она выпростала из-под одеяла руку, протянула ему. Он чуть было не заплакал, такой жалкой, почти невесомой была эта бледная, слабая рука.

— Ну как ты, Верочка? — спросил он, вглядываясь в ее лицо. — Как себя чувствуешь?

— Как? — переспросила она, через силу усмехнулась: — Будто сам не видишь?..

Закрыла глаза, ресницы легли на впалые щеки, на миг почудилось, она уже не живая, он даже испугался, хотел окликнуть ее, но она снова открыла глаза, глянула на него, попыталась улыбнуться, разгадав его мысли.

— Ничего, Вадим, еще оклемаюсь, не бойся…

Она опять закрыла глаза. Он молча, с нестерпимой болью вглядывался в лицо, ставшее почти неузнаваемым, сестра ему помнилась румяной, крепкой, и зимой и летом дочерна загорелой, от чего казалась неистребимо здоровой. Личная жизнь у нее не сложилась, так и и не случилось выйти замуж, но она вроде бы нисколько не сокрушалась из-за этого; у нее было много друзей — геологов, мужчин и женщин, таких же бессемейных, влюбленных в свои походы, в горы, в поиски каких-то неведомых сокровищ, спрятанных в горах…

Вошел врач, тихо кивнул Всеволожскому, пора было уходить, Вера вроде бы заснула, глаза плотно закрыты, грудь едва заметно поднимается.

В коридоре Всеволожский вопросительно взглянул на врача.

Врач был молодой, не старше двадцати пяти, наверное, не очень давно окончил институт.

— Пока положение тяжелое, — сказал он, вздохнув.

Юношеские крепкие щеки лечащего врача травматологии ярко розовели, и весь он лучился таким неизбывным здоровьем, что Всеволожский невольно подумал о том, как же, наверное, больные завидуют этому здоровяку, а может быть, даже недолюбливают, ведь больные люди не могут любить здоровых, это в порядке вещей…

— У нее серьезные нарушения, — молодой голос врача явно нарушал печальную тишину больничного коридора, казался чересчур жизнерадостным, излишне звонким, хотя врач говорил о вещах далеко не веселых. — Боюсь, что ходить она уже не сможет…

Вернувшись в гостиницу, Всеволожский долго не ложился спать, ходил по тесному номеру, заложив руки за спину, даже курить начал, хотя последнюю свою сигарету выкурил лет пятнадцать тому назад.

Как быть с мамой, если с Верой случится что-то плохое? Сумеет ли она перенести неожиданное это горе, ведь у мамы больное сердце…

Потом он вспомнил про Ольгу, интересно, поехала ли она в Хосту или решила остаться? Скорей всего, уехала, он же сам сказал, чтобы ехала без него. Была не была, он решил позвонить в Москву.

Вышел в коридор, взял у дежурной талончик, заказал Москву. Разговор дали быстро, был уже второй час ночи по московскому времени, редко кто звонил в эту пору в другие города. Номер не ответил.

Он так и ожидал, в конце концов, больна его сестра, которую Ольге не пришлось знать и видеть. Если так вдуматься, он же сам предложил ей уехать в Хосту, не ждать его. И все-таки, все-таки…

Рано утром ему позвонил молодой врач — Вера скончалась ночью.

«Если хотите знать, это наиболее оптимальный выход для нее, — звонкий молодой голос врача словно бы колол в самое ухо, Всеволожский даже слегка отодвинул от себя трубку. — Представьте себе, каково бы ей было, ведь ноги у нее были окончательно атрофированы, к тому же задет спинной мозг…»

— Вас понял, — прервал его Всеволожский.

Через два дня, когда все формальности были закончены и Вера навеки обрела покой на местном кладбище Миасса, Всеволожский вылетел к матери в Свердловск. Всю дорогу одна и та же мысль не давала ему покоя: «Как сказать маме? Как она переживет это горе?»

Он давно уже не жил вместе с матерью, примерно лет тридцать. Однако раз в два-три года непременно навещал ее, привозил ей множество ненужных припасов, сладости, копченую колбасу, икру, все то, что мать, неприхотливая и умеренная в еде, никогда не ела.

Когда-то мать была высокой, статной, на широких, развернутых плечах гордо посаженная, прекрасной формы голова, вокруг головы коса венцом, брови соболиные, глаза небольшие, но лучистые, в темных, густых ресницах. Все считали ее красивой, одна она не соглашалась:

— Ну, какая я красивая, вот мама у меня была красавица, я вовсе не в нее…

Всеволожский года два уже не был у матери, а увидев ее, вдруг испугался: как же она изменилась за это время, вдруг стала маленькой, а ведь всегда отличалась высоким ростом, лицо в бесконечных морщинах, глаза потускнели, сузились…

— Наконец-то, — мать обняла его. — А я соскучилась по тебе…

Он обнял мать, с болью ощутив под рукой ее плечи, до того худые, что казалось, обнял пустые рукава, прижал к себе ее голову, так они стояли некоторое время, само собой, отличные друг от друга, но в то же время чем-то неуловимо схожие.