Читать интересную книгу Семерка - Земовит Щерек

— Что «успокойся»?! — визжал тот. — Чего успокойся! Не видишь, что ли, чего в Польше происходит? Какая бедность! Как люди от голода и недостатков умирают! Какая коррупция… какой Коморовский[57] хо-хо-хо! Какой Туск[58], который в Брюссель смылся, как нами русские с немцами, сам знаешь, что! Так что, нам соглашаться на роль такого вот собачьего дерьма?! Мы, потомки крылатых[59]! Вот погоди, сейчас тебе кое-что запущу.

И он вытащил, непонятно откуда, CD-диск. Это чего же, подумалось тебе, у него он постоянно так приготовлен, чтобы запустить неожиданно кому-то в машине? И вот он блеснул, во всяком случае, тем диском, ну словно веджмин мечом, и уже хотел было одним плавным движением сунуть ее в автомобильный проигрыватель, но оказалось, что там уже имеется старый диск, так что пришлось нажать на EJECT, подождать, пока тот, старый диск выдвинется с тихим жужжанием, и только лишь потом вставить свой, что существенным образом помешало размеренности его охренительного движения. А кроме того, ему еще пришлось выставить номер песни на дисплее.

— Баптайзд ин файё, фоти ту уан[60], — рявкнуло из динамиков.

— О, — заметил я. — А вот это якак раз недавно слышал.

— Тогда случай меня, раб! — разглагольствовал веджмин Герард с безумным от эликсиров взглядом. — Чтобы стать Поляком, таким, с большой буквы[61], ты должен осознать не то, что ты не хуже других национальностей, но — что ты лучше их. Долго, очень долго в нас вкладывали то, что все мы херовые, а все потому, что мы были самыми лучшими. А иначе же с нами не получалось. Нас необходимо было уболтать, что мы из жопы вылезли, чтобы мы не могли поверить в собственные силы. Ты видел, как польская сборная играет? Херово. А знаешь, почему? Думаешь, потому что херовая?. Так нет же, в своих клубах те же футболеры мячи забивают так, что закачаешься. А херовая, потому что польская, потому что не верит, ты понимаешь, в себя. Нас должны были уболтать в том, что мы херовые, иначе ведь это бы не Польша располагалась в заёбаном месте между Россией и Германией, а только России было бы хуёво, так как она располагалась бы между Польшей и Японией. Или Китаем. А немцам было бы еще хуже — они торчали бы между Польшей и Францией. Так что был устроен заговор, и у нас отобрали веру в самих себя! — последние слова он просто проорал. — Погоди, это чего, летучая мышь? — неожиданно спросил он.

— Где? — начал оглядываться по сторонам ты.

— Ноу арми кэн энтер зет ленд зет ис протектед бай полиш хэнд, — распевали динамики.

— А ведь мы самые совершенные, — продолжал веджмин, словно ничего и не случилось. — Вот нарисуй на Европе пентаграмму или крест, один черт. Мы будем в самой средине[62]. Потому что мы в Европе самые совершенные, это мы являемся ее золотой срединой, это у нас самые идеальные пропорции…

— В чем?! — не сдержался ты.

— Во всем! — заорал тот. — Нетопырь, нетопырь! — показал он на потолок.

— Слыш, ты, веджмин, выпей-ка еще эликсирчику, — буркнул ты.

— Мы не такие трусливые, как чехи, — вновь он плавно вернулся к своей лекции, — не такие наглые и бездушные как немцы, не такие грубые и жестокие как русские, не такие испорченные и обабившиеся как французы, никогда еще никого…

И тут же завизжал:

— Летучие мыши! Летучие мыши! It's a bat country! И ты тоже… — испуганно поглядел он на твое лицо. — Ты тоже… ты тоже bat!

Веджмин Герард сорвал с себя пояс безопасности, вырвав его с нечеловеческой, можно сказать, силой, не нажимая той красной кнопки с надписью PRESS, и-эх, веджминские эликсиры, плюс миллион к силе[63], неожиданно метнулся к двери с безумием в глазах и на ходу открыл ее. Ты затормозил с писком резины. Веджмин выскочил из машины, а ты за ним. Ехавший за тобой автомобиль разминулся с тобой буквально на волосок, с бешенным воем клаксона.

Ты стоял возле обелиска, возведенного в месте, в котором заканчивался давний австрийский раздел и начинался российский.

«В этом месте, по приказу Юзефа Пилсудского, Первая Кадровая Рота Польских Легионов 6 августа 1914 года, идя в бой за честь и свободу Отчизны, повалила пограничные столбы бывших держав-захватчиков», — гласила надпись на обелиске.

Веджмин Герард вытащил меч и попытался — что там ему стукнуло в голову — вскочить на капот твоей «вектры». Кто знает, быть может затем, чтобы потом взгромоздиться на крышу и с этой крыши испустить некий душераздирающий боевой клич, но он не допрыгнул, отскочил от крыла (увидав все это, ты застонал про себя, так как уже начал представлять походы в автомастерские с выправлением, покраской и так далее) и полетел вниз, в канаву, в которой стояла (и никому до сих пор не мешала) холодная, темная осенняя вода.

«А нехрен было валить пограничные столбы», — подумалось тебе. «Нужно было оставаться в спокойной Австрии, в спокойной Центральной Европе. Без каких-либо особых притязаний. Просто-напросто: спокойно».

Ты стоял и задумчиво глядел то на обелиск, то на веджмина Герарда, с трудом выбирающегося из канавы, визжащего и отмахивающегося от невидимых нетопырей. Ты размышлял о том, а как все это выглядело раньше. Народ бибикал и объезжал тебя полукругом.

«Ну, вот здесь, — думал ты, — Австрия заканчивалась, Галиция, а вон там, подальше — начиналась Россия; просто невероятно, что Россия так далеко влезала вглубь старой доброй Центральной Европы, в эти холмы, в эту порядочную деревенскость. Вот тут, — представлял ты, — стояли российские пограничники, — и тебе никак не удавалось их представить, хотя прекрасно знал, как должны были они выглядеть: на головах мохнатые кубанки, с черно-красной царской кокардой[64], в черных сапогах по колено и в светлых, обшитых мерлушкой тулупчиках».

Они охраняли пространства, тянущиеся отсюда, из-под Кракова, до самого Тихого Океана, до глубинной Азии, то есть — в центральноевропейском масштабе — до самого конца Вселенной, ибо, если глядеть из Вены, Кракова, Праги, Будапешта, и если это нечто растягивается до самого Тихого Океана, то оно, в принципе, просто не имеет конца. Это нечто становится бесконечным и непонятным.

Герард все-таки выкарабкался из канавы и теперь пялился на тебя совершенно безумными глазами. Тебе казалось — уверенным ты не был — но тебе казалось, что его глаза сузились до размеров кошачьих щелочек. «А вот возьми, Павел, и прихуярь ему», — сказал я тебе. «Въеби ему по самые зеленые помидоры и оставь здесь», — предложил я. Но ты не успел. Он прыгнул в твою сторону; ты, Павел, хотел увернуться, но сам поскользнулся на мокрой траве, и тебя занесло в сторону. Веджмин Герард врезался лбом в крыло твоего «опеля вектры» и упал в грязь. Точно такую же грязь, которую с недоверием пинали сапогами гвардейцы Наполеона, идущие отсюда на Москву[65], разглядывающиеся по сторонам, не имея возможности выйти из изумления:

— И вот ЭТО эти поляки называют своей Отчизной?

Герард тяжело поднялся, все еще бредя о летучих мышах, повернулся и с криком побежал в Речь Посполитую, в болотистое поле, куда глаза глядят, пробежал между любительским рекламным щитом с таинственной надписью УСТАНОВКА СХОЖДЕНИЯ и каким-то странным жилым строением, по форме напоминающем нечто среднее между дворянской усадебкой и башней контроля полетов на аэродроме; и так он мчался вслепую, через поле, перескакивая через комья земли и вереща во все горло.

А через какое-то время он превратился в маленькую точечку.

* * *

Ты стоял у пограничного обелиска, который уже ничего ни от чего не огораживал, во всяком случае — теоретически, стоящем себе и стоящем посреди земли, этой земли, и пытался самому себе представить, несмотря ни на что, как оно все должно было выглядеть, когда — все-таки — граница была. Когда, например, со стороны келецкой губернии сюда приехал сам царь Николай, когда по Семерке волоклась со стороны Варшавы его свита, а губернские крестьяне, потомки которых выстроили для себя по обеим сторонам шоссе довольно-таки нормальные, хотя и не слишком соответствующие какому-то стилю жилища, стояли по бокам высохшего во время засухи тракта с шапками в руках и открытыми варежками, потому что они впервые в жизни видели перед собой кого-то, кто был исключительно мифом и легендой, лицом с монет.

Ты представлял себе, как царские пограничные чиновники, зная, что приближается царь-батюшка, в панике красят таможню и гоняют кур, ругаясь на чем свет стоит, потому что им австрияки из Кракова везут мебель, чтобы они могли принять императора. А когда царь уже приехал и отправился спать, они ходили вокруг на цыпочках с тем детским волнением рабов и шептали «патише, патише, государь атдыхает, император атдыхает».