Когда он услышал, что Эрнан Кортес ищет проводника в Гватемалу, то сразу вызвался.
Его жена Пильи обхватила голову руками и запричитала. Сквозь слезы говорила о дурных знамениях – о водяном драконе, пожирающем Рыжебородого. Но уже ничто не могло остановить Гереро.
– Вернусь через три виналя! – обещал он, собираясь в дорогу, но и сам-то не очень в это верил. Впрочем, честно думал, что вернется, – ну, когда-нибудь.
Пильи повесила ему на шею зеленый камень с дырочкой. Она долго нашептывала этому камню, чего от него требуется, чтобы хорошо запомнил и берег ее Рыжебородого.
Эцнаб стоял неподалеку. Он знал, что камень бессилен. Но как сказать об этом? Если уж пришла пора покинуть земное колесо времени, ничего не поможет.
Гереро поцеловал сына прямо в вытянутую к солнцу макушку, сел в пирогу и оставил за спиной остров. Кажется, ни разу не обернулся…
Отряд Кортеса быстро добрался до Гватемалы, где усмирил наместника дона Альварадо.
Однако обратно, в покоренную столицу ацтеков, генерал-губернатор решил отправиться морем до Веракруза. Так оно привычней и легче, чем путь через сельву. К тому же в порту Барриос уже ждут три каравеллы, готовые поднять паруса.
И, конечно, Гереро не мог устоять – как не пройти на корабле, хотя бы совсем чуть-чуть!
«Ну, до лагуны Четумаль, – думал он. – А оттуда рукой подать до озера Петен-Ица! Еще быстрее вернусь к жене и сыну».
Сердце его ликовало, когда стоял рядом с Агилой на палубе каравеллы «Рока». Трудно сказать, сошел бы он на берег у лагуны Четумаль? Вряд ли…
Но это было в месяц Мол, то есть в начале декабря, когда ураганы уходят из Караибского моря на северо-восток, умирая в Атлантическом океане. Один из них, самый последний, зацепил своим драконьим хвостом флот Эрнана Кортеса.
Больше всего перепало каравелле, на которой были Гереро и Агила. Ее носило кругами по всему Гондурасскому заливу.
– Ну, брат, что же такое творится?! – усмехался Гереро. – Как только мы с тобой на одном корабле, сразу штормит!
– Видно, я притягиваю напасти! – прокричал Агила. – Прости! Я предал, бежал, когда тебя схватили индейцы!
Они поглядели друг другу в глаза, прощая все. Хотели обняться, да не успели – обрушилась гигантская волна, разбив и опрокинув каравеллу, – на песчаной банке близ острова Ла Сейба.
Гереро все же вынырнул и ухватился за обломок палубной доски. Еще долго держался на поверхности.
Уже море угомонилось, развеялись тучи, и проглянуло закатное солнце. Веслоногие птицы фрегаты, раскинув узкие крылья, скользили над головой.
«Неужели так быстро закончится моя жизнь в Новом свете? – думал Гереро. – Не может быть!»
И он упорно плыл на запад, к берегам Юкатана, не зная, что совсем рядом, за спиной, остров Ла Сейба. Показалось, что зеленый камень, хранивший напутствие Пильи, тянет на дно, и он сорвал его с шеи.
Солнце скоро растворилось в море. Стемнело, как всегда, стремительно. Горизонт исчез. Появились звезды, и Гереро вдруг понял, что последний раз видит их, именно эти созвездия. Перевернулся на спину, чтобы получше разглядеть все небо.
Он вспомнил жену и сына, и тех, кого оставил на далеком Иберийском полуострове, от которого теперь отделяли тысячи миль. Казалось, сейчас он ближе к Млечному Пути, чем к Испании. В общем-то, так оно и было, если иметь в виду, что именно по Млечному Пути уходят из этого мира души погибших моряков. Уже и ворота на нем приоткрылись – между созвездиями Близнецов и Тельцом, неподалеку от Ориона.
Когда акулы начали рвать на куски его тело – все смешалось в голове, и он не знал, к какому богу обратиться в последний миг.
– Прости, Творец, – вымолвил он, – если за что-то меня, олуха, наказываешь, так и поделом мне. Прости, Создатель!
И захлебнулся. То ли морской водой, то ли своей кровью. Словом, солоно ему было в смертный час.
Пильи давно почувствовала, что с ним беда, но верила в силу зеленого камня до тех пор, пока он был на шее Гереро.
Она заплакала, когда его начали терзать акулы. Ей было также больно. И горько, что не смогла уберечь Рыжебородого.
– Богиня моря Уэятль забрала моего мужа! – рыдала она.
В ту же ночь умер конь Хенераль. Его смерть была легкой. От неправильного, слишком обильного питания – мясом, рыбой, острым перцем и пульке. Думали, что коню по душе то же, что и губернатору Кортесу. Когда же он затянулся табаком из трубки, ноги его сразу подкосились. Хенераль тихо заржал и закатил глаза.
Ахав Канек дал ему посмертное имя Циминчак, то есть Громовой тапир, и повелел воздвигнуть в одном из храмов белого идола в полный рост, чтобы поклоняться, как божеству грома и молнии.
И не то, чтобы Канек был так уж глуп или темен. Лошадь, во-первых, поразила его своей величиной и статью, которую хотелось сохранить в веках.
«Во-вторых, можно будет хоть как-то оправдаться, если появится вновь угрюмый губернатор Кортес, – размышлял Канек. – А то вдруг подумает, что его любимого коня просто съели. Наконец, новое божество никогда не помешает – больше надежд, упований и подношений».
И с этим даже жрец Эцнаб не мог поспорить.
Время сельвы
Маник
Шель учился считать, сидя на корточках.
Он раскладывал на песке короткие бамбуковые палочки, крупные бобы фасоли, зерна маиса и морские раковины. Это было веселое занятие. Одно зернышко маиса – единица. Палочка – пятерка. Раковина – ноль. А фасоль шла в дело, когда счет доходил до двадцати. Все это легко, без заминок укладывалось в голове Шеля.
Например, две палочки составляли десять. Если над ними положить два зерна маиса, то выходило двенадцать. Из раковины и одной фасоли складывалось число двадцать. Чтобы получить сорок, надо прибавить еще одну фасоль. А раковина и три фасоли – шестьдесят.
Именно через столько кинов обещал вернуться папа Гереро. Однако прошло в десять раз больше – почти два туна. Видимо, уже не стоило его ждать…
– Знаешь ли, для Цаколя-Битоля земной век все равно, что мигание глаза, – сказал Эцнаб. – Есть Длительный счет, который определяет смерть и обновление мира. Он отмеряет время Вселенной. И Рыжебородый живет сейчас по тому времени, за пределами нашего. Там огромные величины! Их трудно вообразить, – не хватит всего маиса и всей фасоли, растущих на земле. Но в их основе лежит круглое число двадцать.
Жрец покачал головой, стукнул себя по лбу и добавил:
– Извини, я просто хотел сказать, что хоть твоего отца и нет рядом с тобой, но связь между вами существует. Отгадай-ка загадку, – подмигнул он, – что уходит, оставаясь?
Шель промолчал, но подумал с горечью: «Да все-все уходит. Ничего не остается! И всякая связь обрывается!»
Но что касается 20, так оно и вправду выглядело необычайно круглым и подвижным. Странным образом напоминало папину двухколесную повозку. Казалось, что, оседлав его, можно плыть, лететь, катиться, куда угодно, – в несусветные дали.
А пока остров посреди озера был для Шеля всей землей, отдельной планетой. И мама ни за что не соглашалась отпустить его чуть дальше, в другое время.
Когда же Шель впервые очутился в сельве, то задохнулся от восторга. Он сразу вспомнил то расписное корыто, в котором его купали младенцем. Конечно, сельва оказалась неизмеримо живее, просторней, непонятней.
Однако между ней и детским корытом точно были какие-то нежные отношения, пролегавшие через душу Шеля. Те самые, наверное, что объединяют земное и вселенское время, круглое число двадцать и огромные невообразимые величины.
Переплыв озеро Петен-Ица на легкой пироге, Шель с Эцнабом обогнули мильпу, где шуршал, охраняя посевы, бог маиса Йум Кааш, похожий на двухметровую ящерицу-игуану с гребнем на спине.
А дальше, казалось, некуда – такая плотная стена – пальмы, кедры, кофейные, манговые и махогониевые деревья оплетены лианами и укрыты понизу цепким, колючим кустарником.
Впрочем, Эцнаб сразу нашел едва приметную тропу и указал на трехпалые следы.
– Здесь ходят тапиры, – шепнул он. – Очень осторожные. Для прогулок предпочитают сумерки, но в таких дебрях встречаются и днем.
Стояла особенная тишина, наполненная едва различимым гулом, который Шель принял сначала за дыхание сельвы. Но постепенно оно распалось на множество отдельных звуков.
Болтали красно-зеленые попугаи. Щебетали, как птички, и пошевеливали ушами, похожими на крылья бабочки, маленькие обезьянки Уистити. Они прыгали с ветки на ветку, держа в лапах бананы. Никак не могли решить, что интереснее, – банан или эти прохожие внизу. Серые лисы, точно поползни, взбирались на деревья, оглядываясь через плечо. Крикнул павлин резким, будто осколок кремня, голосом. Быстрая, как солнечный отблеск на влажной листве, скользнула ласка. Полутушканчик пискнул, и прошуршал питон. А где-то неподалеку взлетела перепелка.
Объевшись сладких плодов померанцевого дерева, пожилая обезьяна-капуцин развалилась на толстом суку и посвистывала так душевно, будто играла на флейте.