Перед нею на верхней полати полка стоит одноухий ушат с водой, стянутый ивовыми обручами, мыльная пена из которого переливается через край и весело пузырится, стекая по приступкам полка… От каменки ещё идёт густой сизый парок, а в левом углу картины за маленьким оконцем в раскрестившем пейзаж переплете рамы — в четырёх прямоугольниках стёкол виден кусочек средне-русского заснеженного до крыш городка. Солнечный морозный день. Снег скрипит под полозьями извозчичьих саней, сухой ядрёный воздух чуть покалывает лёгкие… Славно!
ОСЕННИЕ СВИДАНИЯ
Именно такая вот кустодиевская девушка, чуть согнув правую ногу, лукаво поглядывала на меня под тенью (или — под сенью?! Вечно путаю…) уже по-осеннему пожухлых акаций. В левой руке она держала холщовую сумку (почти ни у кого у нас в классе не было портфелей!) с учебниками, а правой — теребила кончик своей знаменитой косы, перекинутой на грудь. Даже на наш мальчишеский взгляд эта толстенная, чуть ли не в руку, коса цвета спелого чёсаного льна была тяжеленной и, должно быть, весомо оттягивала назад наинкину голову… Своими ясными серыми глазами она смотрела на мир и на одну из деталей этого мира — на меня…
Я был тайно влюблён в неё, — до потери дыхания, до ощутимого холодка восторга в желудке, буквально — до полуобморочного состояния, но для неё-то это никакой тайной не являлось…
Плечом к плечу с ней стояла Татьяна. Обе девушки, по-своему красивые, контрастные — чёрная и белая, словно две шахматные королевы, они не представляли два враждующих лагеря, но наоборот — дружили без малейшей девичьей ревности, весело и преданно.
Но ежели Танюру я знал досконально — от подбородке до пяток, и изучил каждый квадратный сантиметр её тела, то какого цвета соски у Наины, и вмещает ли ямка её пупка унцию орехового масла — высший ранг красоты на загадочном Востоке, о чем я вычитал из книги сказок «Тысяча и одна ночь»! — я, разумеется, не имел ни малейшего представления!
Наина мне казалась девушкой строгой, поскольку выросла в староверческой семье, которые, как известно, отличались особенно строгими моральными устоями.
— Лёнчик! — доверительно вполголоса говорит Наина. — Приходи завтра вечером, поможешь нам с Татькой по геометрии…
— У неё мамка на три дня в Архангельское намылилась! — весело дополнила Татьяна, — а мы, по-моему, чтой-то давненько не баловались… — заговорщицки добавила она с очень, очень прозрачным намёком… — У тебя там… ничего не заржавело, а? — и Татьяна расхохоталась.
Для Танюры, конечно, цифры понятны примерно так же, как египетские иероглифы! Во всяком случае — мы все твердо знаем, что второй Софьи Ковалевской из неё не выйдет, но это явно никого не волнует, и прежде всего — саму Татьяну.
Завтра — суббота. Я, пока мы медленно движемся по дороге к дому, выношу на обсуждение некоторые организационные вопросы, после чего мы — совсем ненадолго — расстаёмся. У каждого из нас, и у меня о том числе, кроме школьных, имеются ещё и неотложные дела по дому.
Вот так в субботу мы собрались у Наины в натопленной комнате за столом, накрытым клеёнкой, к которой чуть прилипали обложки тетрадок.
Мои чертежи, доказательства и объяснения были приняты с полным пониманием, но длилось это недолго. И вскоре Танюра, совершенно не стесняясь Наины, начала меня целовать, высвобождать из петель мешающие ей пуговицы и наконец потащила меня за собой, оставив Наину прилежно склонённой над учебником… Мы оказались под спасительным одеялом… Это гигантское художественное полотно заслуживает отдельного обстоятельного описания! Соорудила это стёганое чудо умелая мастерица — прабабка Наины: в северных селениях вещи жили долго…
Одеяло было лёгким и необыкновенно тёплым, ибо его начинку составляла не какая-нибудь серая вата, а драгоценный козий пух. А складывалось оно долгими зимними вечерами из самых невероятных, разноцветных треугольных кусочков тканей самой разнообразной фактуры и раскраски: ситца и шёлка, сатина и батиста, чесучи и маркизета, коверкота и плюша…
Потрясающая, филигранная работа!
Наласкавшись, «набаловавшись» до одышки, мы оторвались друг от дружки, взяв себе небольшой перерыв.
— Нанька, а, Нанька… — влажным шопотом произносит Татьяна, натянувшая до подбородка наше одеяло. — Давай, залезай к нам… Ты уже в тетради глазами дырки провертела! Мы тебя не обидим, верно ведь, Ленчик?!
И произошло невероятное: Наина согласилась! Она стащила с себя платье и, придерживая одной рукой косу, юркнула к нам под одеяло, но со стороны Танюры.
— Дай-кось я тебе лифчик расстегну… — заботливо предлагает Татьяна. — Да чулки-то тебе зачем?!
Девчонки крепко обнялись и стали тереться друг о друга, словно резвящиеся кобылки на весеннем лугу, и вот тут-то я впервые воочию увидел, что соски у Наины — большие, — и не тёмно-коричневые, как у Татьяны, а соблазнительно рябинового цвета, когда та тронется морозцем и станет пронзительно-сладкой… А чуть позднее я узнал ещё, что коленки у неё тугие и гладкие аж до скользкости, словно яблочная кожура, и — прохладные. А вот выше… выше она мою руку не пускала, и мои нетерпеливые пальцы долгое время спустя всё натыкались на тугие резинки её трусов — сразу же над коленями… Хотя, следуя заразительному примеру Татьяны, нашему «баловству» она обучалась необычайно быстро…
И под гостеприимным лоскутным одеялом мы часто оставались на ночь все трое.
Первую парадную половину их дома — добротного пятистенка — занимала их мать, старшая медсестра в местной больнице. Григорьев-отец погиб на фронте, и Елизавета Касьяновна жила в парадных горницах изолированно со своим… как бы это помягче выразиться… со своим постоянным квартирантом, жгучим брюнетом грузинского типа, который осел в нашем городке на спецпоселении. Как мне казалось, больше всего в квартирной хозяйке его привлекал некий спиртовой аромат, незримым облачком витавший вокруг её внушительных габаритов фигуры…
На «нашу» часть дома она никогда не заходила, предоставляя Наде и Наине полную свободу. Эта вторая половина являлась, так сказать, хозяйственной: в кухне стояла большая русская печь, здесь же имелся квадратный лаз в погреб-подвал, и ещё кладовая с припасами и заготовками, а также комната, двумя окнами выходящая в сад и огород. Вот эту-то комнату, одну стену которой целиком составлял бок русской печи, и занимали сестры.
Эта половина имела отдельный, независимый вход, что было очень удобно для наших занятий… не в школьном, разумеется, смысле.
Мы лежали рядышком, ощущая и согревая друг дружку, словно зверёныши, — волчата в логове или щенята в конуре, спали сладко и безгрешно…