Читать интересную книгу Боратынский - А Песков

— Что? что с тобою стало, ангел мой? — еще более испуганно воскликнула она.

Я принес нерадостное известие, милая Грушенька. Да. Обстоятельства принуждают меня ехать отсюда.

Куда? Как! — Если бы Грушенька была знакома с приличиями света, то, верно, упала бы в обморок. Но она лишь села на лавку и встревоженно смотрела на ***. — Я ничего не понимаю. Я ведь пирог испекла. Сама. Ты сегодня странно шутишь.

— Я не шучу, любезная Грушенька. Я получил отставку. Мои вещи уложены, лошади запряжены. — *** подошел к ней и обнял за плечи. Она зарыдала горько. — Утешься, милая Грушенька… Ты прекраснейшая женщина в этом свете… Ты знаешь, что я стану горевать о тебе… Я не могу взять тебя с собою… Увы! Но я всегда буду хранить в душе твой милый образ… Помни и ты меня… Возьми мой портрет… Вот он… Видишь?.. Посмотри сюда, Грушенька, не плачь… — Так *** утешал Грушеньку.

В сенях загрохотало. *** вздрогнул, побледнел и снял руки с Грушенькиных плечей. Грушенька вскочила, выбежала в сени, про себя сказала сердитое слово, хлопнула входной дверью, вернулась назад. Слезы еще катились по ее лицу, когда она взглянула на ***.

— Котенок проказничает. — Она остановилась, не зная, что сказать или сделать.

— Я еду, милая Грушенька. Прощай.

Она не успела обнять его крепко, как хотела, даже в глаза не заглянула вновь: он был уже в сенях.

— Да! — вскрикнула она. — Да как же! А пирог-то?

Потом, когда я вернусь, ты испечешь новый. Прощай, милая Грушенька! — И дверь захлопнулась. Бесшумно соскользнул он со ступеней крыльца, и когда Грушенька выбежала ему вслед, только услышала за калиткой быстрые шаги. Она вернулась в горницу, тяжело дыша. Взяла оставленный подарок: то была табакерка с портретиком *** на лицевой стороне. Грушенька вертела ее между пальцев бессмысленно.

Боже! Как я несчастна! — сказала она со всею той силой ропота, на какую была способна ее кроткая душа. И чтобы выплеснуть сию злую силу, она с размаху бросила табакерку прочь. Табакерка попала в печь, задняя стенка ее отскочила, и по полу гулко и дробно покатились настоящие червонцы. Грушенька смотрела на них. Последний червонец, покружившись, лег возле ножки стола как бы в ожидании, что его поднимут. Грушенька медленно встала, подошла к двери, закрыла засов, вернулась, взяла подсвечник (ангелы держат по свече — тоже подарок, но еще барона), приподняла скатерть, осветила: под стол закатились пять золотых кружков. Она снова поставила подсвечник. Слезы катились по щекам. Посмотрела вокруг: пирог, табакерка, полотенце — когда упало, не заметила. Подняла полотенце, села. Облокотилась руками на стол и обняла ладошками мокрые щеки.

Уехал, — горестно сказала Грушенька вслух. — Уехал. А меня оставил. — И зарыдала.

* * *

Милостивый государь! Андрей Васильевич! Я недавно приехал из Гатчины, в коей Абрам Андреевич оставил по себе лестный аттестат. Каждый офицер, каждый солдат, житель, от мала до велика, с восхищением произносит имя его. Я привез к нему от всех подчиненных его и неподчиненных сердечнейшие поклоны; и самые начальствующие все преисполнены к нему почтением и любовию, как то: Алексей Андреевич Аракчеев, Григорий Григорьевич Кушелев и некто управляющий Гатчинскою конторою полковник Петр Фрисанфович Обольянинов, и все прочие. Что ж касается до меня, я надеюсь, вы уверены, что я в чувствованиях моих ко всей фамилии вашей непременен и навсегда пребуду таков… ваш милостивого государя покорнейший слуга Иван Черкасов.

* * *

По сравнению с Гатчиной Адмиралтейская коллегия, куда попал Аврам, была местом обиталища блаженных душ. Все здесь двигалось с неспешностью, даже мухи летали неразворотливо и в полусне ("Я в счетной экспедиции, в месте довольно спокойном. Мундир я ношу по желанию: могу носить флотский белый или свой прежний; но я ношу прежний, а между тем, нахожусь я в списке армейском и в обеих местах мое старшинство идет, и когда вздумается, то я могу быть и в армии, что и исполню, как скоро получу мои деньги из коллегии"). Но уже лето прошло; уже Мария Феодоровна принесла Павлу Петровичу третьего сына (первые два, Александр и Константин, были к той поре отроками), а России еще одного великого князя — Николая; уже государыня Екатерина предлагала Марии Феодоровне подписать бумагу, отрешающую от будущего престола Павла Петровича в пользу старшего отрока Александра. Уже осень настала, пришел октябрь, рощи отряхали последние листы, а невидимая десница Провидения была подъята, чтоб произвесть неслыханные события.

* * *

К осени Павел Петрович соскучился и стал приглашать Нелидову снова к своему двору. Но Катерина Ивановна, помня, как ей указали на дверь и зная нрав цесаревича, новых les bassesses [Низостей (фр.).] не желала. В Смольном, в покоях, отведенных ей начальницей Воспитательного общества благородных девиц мадам Делафон, Нелидова ограждала себя от своего дорогого друга.

Но вдруг 6-го ноября, ввечеру, скончалась государыня Екатерина.

Говорят, как скоро Павел Петрович прискакал во дворец (это было еще днем, и еще жизнь в государыне теплилась), князь Безбородко успел удалиться с ним в отдельную комнату и показать то самое завещание, и бумага была испепелена.

Присягу провели немедля. Наутро невыспавшаяся столица наблюдала нового императора.

Все смешалось в городе Петрограде. Кто был ничем, гот стал всем. Кто был всем, тому надлежало отбыть с фельдъегерем. Немыслимое движение сделалось на российских дорогах. Из отпусков скакали в Петербург, из Петербурга скакали в пожизненный отпуск — забиться в имение, жить среди мужиков. На станциях те, кто несся в Петербург, спрашивали у тех, кои летели из Петербурга: что деется? Вести были одна каверзнее другой. Говорили, что гвардии боле нет, что гатчинцы заняли приступом дворец, что все дома и заборы велено перекрашивать под шлагбаумы; что французский язык запрещен по причине скрытой в нем якобинской заразы, а тех, кто на нем говорит, отправляют на гауптвахту; что изданы артикулы о длине фраков, панталон и жилетов, что нет, артикулов нет, просто панталоны, жилеты и фраки изустно запрещены, и, кто в них ходит, того в сутки высылают из столицы; что введены новые мундиры ниже колен и букли как при Петре Феодоровиче; что запрещены все собрания и, если кто у кого соберется больше грех, в том видят сговор; что старший Архаров теперь в большой чести — полицеймейстер, ловит заговорщиков и сам их допрашивает; что в Петербурге встают по барабану в пять по полуночи и, кто не встал, того водят по городу в чем застали (и в шлафроке водят!), что гатчинских поручиков производят в генералы, и они учат разводу прежних генералов, кои разжалованы в поручики; что княгиню Дашкову, в чем была, увез фельдъегерь, без слуг и провианта прямо под Нижний, в деревню; что один граф Безбородко не отставлен за то, что сжег все бумаги государыни и рассказал новому государю все; что какой-то Акрычеев или Агарчеев, гатчинский капитан, а теперь комендант Санкт-Петербурга, командует гвардией и полковникам велит нести караульную службу в солдатской караульне; что до ветру теперь ходят строем три раза в день; и что теперь будет, одному богу ведомо. — Ждите, будет от этого царя толк!

Гатчинское войско вступило в Петербург и выстроилось на Дворцовой площади. Государь император оглядел своих любимцев и, сверкнув очами, молвил: "- Благодарю вас, мои друзья, за верную ко мне вашу службу. И в награду за оную вы поступаете все в гвардию, а господа офицеры чин в чин".

Что за офицеры!

Какие странные лица!

Какие манеры!

— И как странно они говорят!

Мечта Павла Петровича совершалась въяве: воочию и вслух. Он призвал к себе Архарова. Ястребиные глаза Архарова выражали готовность напасть, смять, истребить. Павел высказал неудовольствие круглыми шляпами, отложными воротниками, сапогами с отворотами, фраками, панталонами, жилетами и еще кое-чем по мелочи. Слуга царю, петербургский генерал-губернатор не стал медлить. К полудню 8-го ноября весь Петербург переодевался, портные заламывали за спешную работу немыслимые деньги, втоптанные в ноябрьский снег шляпы и оборванные фалды стали боевыми трофеями бравых будочников. В суматохе первых дней творения Павел торопился так, как его прадед не торопился, сбривая бороды и раздирая боярские кафтаны.

Плевали все. Обесчещенная старая гвардия глухо роптала. "Образ нашей жизни офицерской совсем переменился; при императрице мы помышляли только, чтобы ездить в общества, театры, ходить во фраках, а теперь с утра до вечера на полковом дворе, и учили нас всех, как рекрут". В три дни гвардейцев переодели в гатчинские темно-зеленые мундиры, обругали ракальями и причесали по-прусски: волоса зачесаны, запомажены, запудрены до белизны, железная проволока на затылке, на проволоке коса.

Павел пил свою свободу то крупными, то мелкими глотками, и с каждым глотком менялись адреса бывших любимцев и прежних опальных. Государь продиктовал запрещенные слова и те, что предписывались взамен оных.