Москва, как и Петербург. Красный фронт откатывался, дроздовцы, келлеровцы, улагаевцы, марковцы почти без боёв занимали станицы на Верхнем Дону. По открывшемуся пути на Воронеж, по главному ходу железной дороги Ростов – Новочеркасск – Миллерово – Лиман – Кантемировка – Лиски – Острожка, а там и Воронеж к западу. В прорыв ушли бронепоезда, вся конница белых, все восставшие казаки; в городах и сёлах юга шла сплошная мобилизация, кто-то пробовал бежать, но и у красных на севере, и у гетманцев за Днепром таковых тоже немедля ставили в ряды.
Но кто-то должен был пахать и сеять, и потому даже в казачьих станицах призывали не всех. К тому же показывали дно склады южных военных округов, а заводов, что делали б винтовки с пулемётами, у белых не было. Имелся донбасский уголь, металл, имелся хлеб, но и только.
Большевики же располагали Тульским, Ижевским, Сестрорецким оружейными заводами. У них оставались и главные склады старой армии, нехватки патронов или снарядов красные не испытывали.
А тут ещё и немцы с австрияками. Заняв Киев ещё 1 марта и признав «вольную гетманскую Украину», немцы остановили наступление красных, враждующие стороны разделил Днепр. Левобережье осталось за большевиками.
И после этого Reichsheer-divisionen нависали над флангами и красных, и белых. Ждали, решительно пресекая при этом все попытки белых продвинуться на правый берег; большевики же словно ничего и не замечали.
Тем более что как раз в дни прорыва белых у Миллерово великие державы Европы, страны «сердечного согласия», то есть Антанты, признали красное правительство. Английский премьер, Герберт Генри Асквит, предложил созвать «мирную конференцию»; вместе с французским президентом Пуанкаре они выступили против «германских территориальных захватов», что подразумевало недвусмысленное: «Берлин, пора делиться».
Вильгельмштрассе изобразило истинно прусское хладнокровие и с прусской же надменностью заявило, что оказало содействие «делу обретения свободы народами, угнетавшимися Российской империей», и что нациям, «имеющим столь давние традиции народоправства», не пристало мешать им, немцам, в сем благородном начинании.
В Париже и Лондоне возмутились. И немедля признали большевистское правительство в Петербурге.
– А дальше – дело нехитрое, – разглагольствовал на привале Петя Ниткин, потрясая только что прочитанными газетами. – Торговое соглашение, французские кредиты, английские субсидии – и пожалуйте бриться! Немцы и глазом моргнуть не успеют, как окажутся Советы в той самой Антанте, которую клеймили!
– И что потом? – как бы небрежно осведомился Лев Бобровский.
– А потом, друзья мои, будет всеевропейская война. За российское наследство. Были войны за наследства испанское, австрийское, французское, польское, даже за португальское и баварское!.. Ну, а теперь будет за русское.
– Будет? Чего это ты, Нитка, несёшь? – насупился простодушный Воротников.
– Будет, если мы это допустим, – парировал Петя. – Если мы не победим – разорвут Россию на куски. На мелкие. Поляки уже отложились, финны вроде как тоже, даже в Киеве немцы стоят! А потому нечего и удивляться, что никто нам не помогает. Такой шанс они не упустят.
Помолчали.
Федя Солонов гнал прочь чёрные мысли. Чёрные, потому что тамошние добровольцы тоже имели большие успехи, дошли до Орла, но кончили всё равно Новороссийской катастрофой. А ведь тогда на красных и впрямь напирали со всех сторон, хоть и несогласованно. Теперь же под рукой Государя лишь юг Новороссии, часть Тавриды, Крым, Кубань, донские области, Донбасс – да и всё. На Северном Кавказе неспокойно, из Астрахани и Царицына к горцам засылаются делегации, подбивают ударить на кубанские станицы, откуда, дескать «всех казаков на войну забрали, лёгкая пожива».
В Киеве – немцы и «гетман»; поляки заняли Брест, Гродно, Белосток, двигались на Барановичи. Германские войска основательно устроились за зиму в прибалтийских губерниях, где как-то тихой сапой отменили все революции, хотя формально они располагались лишь в портах Ревеля, Риги, Либавы. А на остальной территории, от Архангельска до Владивостока, – большевики. И полки старой армии, перешедшие на их сторону, и офицеры – кадровые, присягавшие государю! – записавшиеся на службу к новой власти; и даже Ирина Ивановна Шульц…
Тут Феде становилось совсем плохо. Об Ирине Ивановне они молча условились не вспоминать.
…Впервые весть о том, что их бывшая учительница теперь с красными, принёс Леонид Воронов. Они со Степаном Васильчиковым сумели в конце концов пробраться на юг и отыскать александровцев. Правда, сами они – «павлоны» – остались со своими. Но о том, как Ирина Ивановна сделалась «товарищем Шульц», они рассказали.
Александровцы выслушали это безрадостно. Кто-то вздохнул, кто-то махнул рукой. Но в конце концов, им надо было воевать и побеждать, малым числом опрокидывать куда более сильные отряды красных; неполной ротой наступать на батальон, а уж если удавалось собрать хотя бы две полные роты – то тут уже шли на целый полк.
Не только Ирина Ивановна Шульц оказалась «на той стороне». Капитан Шубников оставил корпус в самом начале «заварухи»; потом исчез и полковник Ямпольский. Сейчас же он, говорят, командовал дивизией у красных где-то на центральном участке фронта.
В общем, об Ирине Ивановне поговорили – и перестали. Две Мишени молчал как рыба, а вот Петя Ниткин с Фёдором Солоновым впали сперва в чёрную тоску.
Не могла Ирина Ивановна изменить. Не могла сама пойти к красным. После всего, что с ними было, после города Ленинграда, после появления Юльки Маслаковой с Игорем Онуфриевым, после того, что выпало на них в другом потоке, – что должно было случиться с Ириной Ивановной, чтобы она нацепила бы на грудь красный бант?
Ответа не было, и взяться ему было неоткуда. А вчерашние кадеты, ныне же – господа прапорщики, привыкли за месяцы войны думать совсем об иных вещах: где раздобыть амуницию и огнеприпасы, чем заменить вышедшее из строя, повреждённое, разбитое; где перехватить хотя бы кусок хлеба, пока не успевает подвоз. Что, в конце концов, с родными и близкими, не успевшими выбраться из Москвы или Петербурга?
А Ирина Ивановна… что ж, она останется в прошлом.
Добровольческая армия, частично прорвав фронт красных, частично обойдя его левый фланг и соединившись с восставшими казаками Дона, повернула несколько дивизий на запад, к Харькову. Но ударные части шли прямо на север, шли среди расцветавшей весны, слизывавшей последние плети снега, вытянувшиеся по оврагам и тёмным местам, словно уставший Змей Горыныч вывалил бесчисленные свои языки.
Сперва, бывало, целые дни проходили в сплошных маршах, когда александровцам вообще никто не препятствовал. Однако чем дальше на север, тем гуще становились дивизии красных, и там, где Дон резко поворачивает на запад, на участке Лиски – Таловая и дальше по левому берегу Хопра до Урюпинской, свежие резервы красных создали устойчивую