Подготовил я данные, перепроверил десять раз. Пересмотрел все четыре установки. Спросил у каждого из наводчиков, готовы ли они. Сам стал у первой машины. «Ну, — думаю, — теперь уж от нас самих наша судьба будет зависеть». Слышу по рации, мне кричат с командного пункта: «Идут!» Тут я даже не ответил, сосредоточился. И вижу: шесть танков, не спеша, грохочут гусеницами. Я пропустил их немного вперед, а потом кричу: «Огонь!» И через 5–7 секунд сразу как вылетело 64 снаряда осколочного и фугасного действия, чтобы и танки уничтожить, и пехоту, которая их сопровождала. Пять танков сразу загорелись, как свечки, и буквально взлетели на воздух, у них боекомплект сдетонировал. Шестой танк задымил и, отстреливаясь, свалился в ров. Наши добили его гранатами. Правда, один снаряд из пушки этого танка все-таки угодил в третью машину нашей батареи. В результате был смертельно ранен командир огневого взвода лейтенант В. И. Сафонов, тяжело ранен командир орудия, ранены водитель машины и наводчик. Но тем не менее уничтожили мы эти шесть танков. Уже 10 февраля (всего через три дня!) меня вызвали в штаб армии и вручили за уничтожение танков орден Боевого Красного Знамени. Сафонова посмертно наградили орденом Отечественной войны I степени. Весь остальной состав батареи также получил ордена и медали.
После этого я, как уже говорил, еще долго оставался в Сталинграде. Весь город посмотрел, как его немцы разрушили. Видел и Дом Павлова, там тогда одна коробка оставалась.
В каких условиях мы жили в Сталинграде? В жутких условиях! Во-первых, это открытое место, кругом песчаная степь. Во-вторых, морозы были сильные. Пойдет дождик небольшой, потом мороз как ударит! Даже до 43 градусов доходило. Но мы были молодежью сильной, здоровой, все терпели. Рыли землянки для личного состава. В балках прятались, там их много было, балка — это ведь, по сути, ров обыкновенный, заросший кустарниками. Тяжело, конечно, было. Правда, в начале 1943-го нам всем наконец выдали теплое белье, а командирскому составу — даже шубы, рядовым — теплые шинели. Кроме того, валенки выдали и портупеи с ремнем. Шубы у нас были хорошие, из белой овчины.
В Сталинграде я контузию получил. И тоже как раз в январе 1943-го. Возвращался я с НП на батарею и вдруг вижу «Фоккевульф» в небе. А батарея моя уже на огневой позиции находилась, готовилась дать залп. И как-то этот немец прорвался, хотя к этому времени наши самолеты обычно уже не давали им прорываться. Сбросил он бомбу. Ну, думаю, как раз на мою батарею. А бомба вовсе не на батарею, а в десяти метрах от меня упала. Меня сразу землей засыпало, одна голова торчала. К счастью, разведчики с наших огневых позиций увидели. Закричали: «Командира убило!» Побежали ко мне, увидели, что я живой, обрадовались, откопали меня быстро. Спрашивают: «В медсанбат?» «Нет, на батарею», — говорю, а у самого голова гудит, к тому же промерз весь. Тогда ведь мороз был под сорок градусов! На батарее меня сразу в спальный мешок положили, я целый час отогревался, пока более-менее нормально себя не почувствовал. Вот так я получил контузию, но батарею не бросил.
Ямпольский Иосиф Миронович
Вряд ли найдется писатель, который бы обладал достаточным талантом поведать, что творилось в Сталинграде в сентябре и в начале октября сорок второго… Тут новый Лев Толстой нужен… Любой, кто там был, скажет: я был в аду… И это будет правдой.
После харьковской трагедии бригаду послали на переформировку в Сталинград. Ехали к городу и попали под бомбежку. Нашему эшелону не очень досталось, а вот эшелону, идущему к фронту с пополнением и стоявшему рядом с нами на разъезде на соседнем пути, немцы «дали прикурить». Сотни убитых и раненых. Нам в теплушку закинули несколько раненых, мол, на ближайшей станции есть госпиталь, там калечных и заберут. Но до этой станции мы ехали целую ночь, путь был разбомблен, и пришлось ждать, пока восстановят дорогу. Рядом со мной положили раненого бойца, ему оторвало ногу. Он был в сознании. Успел рассказать, что третий раз едет на фронт, и третий раз его ранят при бомбежке эшелонов, идущих к фронту. Третье ранение, а немцев в глаза не видел… К утру он скончался, мы ничем не могли ему помочь. Я еще подумал, что после формировки и мне придется в третий раз проделать путь к передовой.
В летних боях в излучине Дона мы участия не принимали. Сталинград жил мирной жизнью до середины августа. А потом наступила наша очередь…
Сталинград — город своеобразной планировки. Раскинулся по берегу Волги на несколько десятков километров в длину, а самая широкая часть от берега была не больше четырех километров. 23 августа нам зачитали приказ командующего БТВ фронта генерала Штевнева о наступлении на немецкие части, прорвавшиеся в районе поселка Тракторного завода. Город горел после тяжелой бомбежки. Нефть из поврежденных хранилищ загорелась и хлынула к Волге. Река горела в буквальном смысле. Все небо было закрыто сотнями немецких бомбардировщиков. Нашу бригаду зачислили в 23-й танковый корпус, понесший огромные потери в предыдущих июльских боях. Командир корпуса генерал Абрам Матвеевич Хасин лично подошел к каждому командиру, пожал руку, напутствуя в бой. Немецкие танки стояли в полутора километрах от территории заводского поселка и ожидали, пока их пехота подтянется. Если бы они в тот день рванули вперед, не ожидая со своей немецкой пунктуальностью соответствующего приказа, — битвы на Волге, возможно бы, не было…
Там для меня впервые случился встречный бой с немецкими танками. Два из них моему экипажу удалось сжечь. Но постепенно, неся потери, мы откатывались в городскую черту. Танки были, Тракторный завод продолжал выпускать машины почти до конца сентября. Но использовать танки массированно мы не могли. Обычно рассредоточивались по две-три машины на разных участках для поддержки пехоты. Если танк подбивали, то его окапывали, превращая в дот. А вот немцы перли танковой массой. До сих пор помню бой за силикатный завод, очень тяжелый бой был, когда собрали вместе бригаду подполковника Удовиченко и полковника Кричмана для отражения атаки южнее Тракторного. Там немцы пустили на нас одновременно 150 танков. С этого боя мало кто вышел живым и у нас, и у немцев. Поначалу даже не было сплошной линии фронта — не поймешь, где противник, а где свои…
Человек в Сталинграде жил три дня максимум. Я не успевал даже познакомиться с новыми экипажами, как люди гибли. Один экипаж запомнился. Командир был лейтенант 18-ти лет, фамилия его, если помню правильно, Гершензон. Лицо у него было такое одухотворенное. Я даже подумал: «Если выживет, после войны поэтом будет». Через две недели их убило при бомбежке. Принесли планшетку этого лейтенанта, а там тетрадка с его стихами. Строки одни запомнились: «Придем мы к Сталинграду стариками, чтобы у Волги юность вспоминать…» В танкисты набирали людей отборных, как тогда говорили, «проверенных на чистом спирте», но порой даже мы испытывали страх. Огонь был таким смертельным, что, когда нас подожгли, экипаж боялся выскочить из горящего танка. Механик-водитель был сразу убит, когда выбирался через свой люк. Пришлось силой и матом в дыму выпихивать из танка ребят. Первый проскочил удачно, второй ранен в руку. Я покидал машину последним. Отполз метров на десять, и тут танк взорвался… Раненые не покидали своих товарищей. И мы, и немцы осатанели до такой степени, что, казалось, с обеих сторон воюют смертники, мечтающие побыстрей отправиться на тот свет. Помню, нашему комиссару батальона, моему тезке и земляку, оторвало ногу, и ночью его должны были переправить через Волгу. Комиссар лежал с бледным, обескровленным лицом, по которому текли слезы. Мы пришли на берег проститься с комиссаром. Он сказал: «Не от боли плачу, ребята, а от обиды, что не могу дальше фашистских гадов убивать! Прошу вас, добейте немцев!»